— Тебя могут посадить в тюрьму, — предупредил его Билл, — за то, что слушаешь врагов.
— Враки, — ответил Харви.
— Интересно, что сказали бы Тим и Кирстен, если бы увидели нас сейчас, — сказала я Биллу.
— Я могу тебе сказать, что говорит Тим, — ответил Билл.
— Ну и что он говорит? — полюбопытствовала я, расслабившись от марихуаны.
— Он говорит что… то есть он думает, что здесь так спокойно, и он наконец-то обрел покой.
— Хорошо. Я никогда бы не уговорила его покурить травку.
— Они курили ее. Он и Кирстен, когда нас не было. Она ему не нравилась. Но теперь нравится.
— Это очень хорошая трава. Они, наверно, курили местную. Они вряд ли разбирались в этом. — Тут до меня дошло, что сказал Билл. — Они действительно накуривались? Это правда?
— Да, он как раз об этом думает сейчас. Он вспоминает.
Я посмотрела на него.
— В известном смысле тебе повезло. Найти свое разрешение. Я бы не возражала, если бы он был во мне. В моем мозгу, имею я в виду, — я захихикала. Из-за травы. — Тогда я не была бы так одинока. — И затем я сказала: — Почему он не вернулся ко мне? Почему к тебе? Я знала его лучше.
Поразмыслив некоторое время, Билл ответил:
— Потому что тебе бы это навредило. Понимаешь, я привык к голосам в моей голове и мыслям, которые мне не принадлежат. Я могу принять это.
— Это Тим бодхисаттва, а не ты. Это Тим вернулся из сострадания. — И затем я подумала с дрожью: бог мой, неужели я верю? Когда кайфуешь от хорошей травки, то можешь поверить во все что угодно, вот почему она продается так дорого.
— Это так. Я чувствую его сострадание. Он искал мудрость, Священную Божественную Мудрость, которую Тим называл Hagia Sophia. Он приравнивает ее к энохи, чистому сознанию Бога. Но потом, когда он попал туда и на него снизошло Присутствие, он осознал, что ему нужна не мудрость, но сострадание… Он и так был мудр, но это не принесло ни ему, ни кому-то другому ничего хорошего.
— Да, он упоминал Hagia Sophia в разговоре со мной.
— Это одна из тех вещей, о которых он думает на латыни. — На греческом.
— Какая разница. Тим думал, что с абсолютной мудростью Христа он сможет прочесть Книгу Прядильщиц и разрешить будущее Тима, понять, как избежать своей судьбы. Вот почему он поехал в Израиль.
— Я знаю, — отозвалась я.
— Христос способен прочесть Книгу Прядильщиц. В ней написана судьба каждого человека. Ни один человек никогда ее не читал.
— А где эта книга?
— Повсюду вокруг нас. Я так думаю, во всяком случае. Подожди секунду. Тим о чем-то думает. Очень ясно. — Какое-то время он молчал, замкнувшись в себе. — Тим думает: «Последняя песнь. Песнь Тридцать третья из «Рая»». Он думает: «Бог есть Вселенская Книга». И ты читала это, читала той ночью, когда у тебя болел зуб. Так? — спросил Билл меня.
— Да, так. Она произвела на меня огромное впечатление, вся последняя часть «Комедии».
— Эдгар говорит, что «Божественная комедия» основана на суфийских источниках.
— Может и так, — ответила я, обдумывая слова Билла о «Комедии» Данте. — Странно. То, что ты помнишь, и почему ты это помнишь. Потому что у меня болел зуб…
— Тим говорит, это Христос устроил ту боль, чтобы последняя часть «Божественной комедии» поразила тебя так, чтобы никогда не стереться. «…Как сумерки тускла». О, черт, он снова думает на иностранном языке.
— Скажи это вслух, как он думает.
Билл произнес запинаясь:
- Nel mezzo del cammin di nostra vita
- Mi ritrovai per una selva оscurа,
- Che la diritta via era smarrita.[105]
Я улыбнулась:
— Так начинается «Комедия».
— Есть еще:
- Lasciate ogne speranza, voi ch'intrate!
— «Входящие, оставьте упованья», — продекламировала я.
— Он хочет, чтобы я сказал тебе еще кое-что. Но мне трудно ухватить это. А, вот, поймал — он подумал это еще раз очень четко для меня:
- Е'n la sua volontade é nostra расе…
— Я не узнаю, откуда это.
— Тим говорит, это сущностное послание «Божественной комедии». Это означает: «Она — наш мир…» Божья воля, я полагаю.
— Наверно, так, — ответила я.
— Он, должно быть, узнал это на том свете.
— Определенно не здесь.
К нам подошел Харви и сказал:
— Я устал от кассет с «Куин». Что еще у нас есть?
— Тебе удалось поймать Москву? — спросила я.
— Да, но ее заглушил «Голос Америки». Русские переключились на другую частоту — наверно, на тридцатиметровый диапазон, но я устал искать. «Голос» всегда их глушит.