Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
67 
— Послушай, а если ты меня так наколешь…
Получается, что я как бы и вор?
— Для настоящего, патентованного вора нужно еще и купола нарисовать, авторитетно заявил Пантелей.
— Хрен с тобой, гулять так гулять! — воскликнул Самид. — Рисуй, братан…
* * *
Одесский вокзал знаменит многим. Любитель одесско-еврейского фольклора сразу же вспомнит известный шлягер «Семь-сорок»; репатриант, проживающий ныне в каком-нибудь кибуце под Хайфой, — толпы страждущих уехать на Землю Обетованную, которые стояли тут в семидесятые годы, а обыватели и воры — как лихо исчезают тут сумки, чемоданы и баулы.
Скрипнули тормоза; проводница, пройдясь по купе, объявила на каком-то жутком диалекте:
— Кгаджане, Одесса-мама подошла до перрона…
Выходьте.
Вещей у Анатолия Сопко было немного: закинув на плечо спортивную сумку, он привычно огляделся по сторонам. Вроде бы все нормально — никакой опасности.
А навстречу ему уже шел Соловей — он широко улыбался, глядя на Лысого.
Рядом с Владимиром Юрьевичем следовали три «торпеды», нагло тесня от пахана встречных прохожих.
— Привет, как доехал? — Соловьев действительно был рад Толику.
— Вашими молитвами, — последовал ответ.
— Как Крытый?
— Велел кланяться.
На этом процедура встречи была закончена: Толика усадили в роскошную «БМВ», и автомобиль, описав правильный полукруг, помчался в сторону Пушкинской.
Особняк Соловья стоял в двух кварталах от всемирно известного оперного театра. Яркое южное солнце отражалось в лужицах воды — не в пример Москве, в Одессе-маме регулярно мыли мостовые. Радужная бензиновая пленка поигрывала на поверхности луж, и у Лысого от всего этого поднялось настроение.
Оглядев придирчивым взглядом жилище одесского авторитета, Толик удовлетворенно присвистнул.
— Губа не дура…
Явно польщенный такой оценкой Соловей, как и подобает людям его ранга, скромно опустил глаза:
— Не мое.
— Как это?
— Взял в аренду… Ненадолго, только на пятьдесят лет.
— А чего это у вас власти такие жадные? Взял бы сразу Оперный театр и памятник гражданину Ришелье в придачу…
— Братве не понравился, — хмыкнул тот в ответ.
Да, жилище авторитета действительно впечатляло: роскошная комната, больше похожая на конференц-зал в пятизвездочной гостинице, была обставлена мебелью в стиле а-ля Людовик XIV, тяжелая бронза, явно не ереванского производства, зеркала, сделавшие бы честь дворцу Воронцовых…
Несмотря на теплую погоду, в камине, отделанном мореным дубом, потрескивали сосновые поленья — яркие огоньки радовали взор. Во всей необъятной комнате витал запах смолы: все это пробуждало в памяти картины мирные и благодатные.
Однако предстоящий разговор был весьма далек от благодатных и мирных тем…
— Звери, которых мы прихватили, — начал Толик без всякой подготовки, дали нам пару адресов…
— Где?
— Да тут, у тебя.
С этими словами Сопко протянул хозяину дома листок, исписанный мелким почерком.
— Чайник, — коротко позвал Соловей.
Один из телохранителей подошел к пахану.
— Где это? — спросил Владимир Юрьевич, указывая на один из адресов.
— Сухой Фонтан, — ответил охранник.
— А это?
— Улица Черноморской дороги, — удивленно уставился Чайник на Соловьева. — Тут же написано…
— Сам вижу, — хозяин поджал губы. — Позвони Штуке, пусть подтянется со своими «быками»…
Лысый, подавшись корпусом вперед, настороженно поинтересовался:
— Хочешь взять их прямо сейчас?
— А чего их брать? Глушить, паскуд гнилых, и весь базар…
— Я хочу, чтобы они повякали. Писарю нужен адрес Мирзы, — объяснил гость свою заинтересованность.
Соловей задумчиво почесал за ухом.
— Для этого Штука не подойдет… Чайник, — он остановил охранника, отмени приказ. Штука умеет только разрывать и калечить, — пояснил он Анатолию.
Телохранитель ждал новых указаний и стоял на месте, пока Соловей думал. Молчание продолжалось достаточно долго. Наконец Лысый первым нарушил его:
— Дай мне человек пять со стволами и три тачки.
Я разберусь сам.
— Ты гость, — запротестовал хозяин, — не дай Бог чего… Крытый на меня зверем смотреть будет по жизни.
— Ну ты даешь, Соловей, — улыбнулся Лысый, стараясь вложить в свою улыбку максимум предупредительности, — я, в натуре, не институтка… И не нам с тобой свои потроха беречь.
67 
