Особенно,... 
47 
На третьем этаже он увидел длинный коридор, несколько дверей: три на правой стороне, две на левой. Толкнулся в одну — не заперто. Открыл, глянул: две кровати, две тумбочки, стол. Казарма, неинтересно. Толкнулся в другую — то же самое. Похоже, и с другой стороны те же казарменные помещения. Здесь они жили, здесь пили. Надо бы посмотреть, нет ли документов в тумбочках. Личности-то надо устанавливать.
Следующую дверь открыл, вздохнул тяжело на пороге и вошел. Кровать здесь была только одна, хорошая, двуспальная. На полу даже постелен цветной ковер, довольно новый, неистоптанный. И не тумбочка — трельяж. Перед зеркалом лежат бритвенные принадлежности, стоит пузырек с дорогим одеколоном. Наверное, комната главного. Ишь ты! Чистюля! Здесь тоже должна быть своя иерархия. Эта комната — комната большой шестеренки, которая крутила в свою очередь шестеренки маленькие.
Он обратил внимание на эту вещь не сразу. Ну, лежит себе и лежит. Только потом сообразил, что это ключи от машины. И брелок на них примечательный. Вот тогда он и взял вещицу в руки. Да, ключи от машины, на кольце, к которому они прицеплены, болтается серебряный дельфинчик. А глаза у того из каких-то прозрачных зеленых камушков. Почему дельфин?
И вдруг услышал это: шум моря. Перед глазами что-то вспыхнуло: несколько дней какого-то ослепительного, безрассудного счастья, когда все есть, а этого всего не может быть ни больше, ни меньше. Всегда одинаково. И дельфинчика с зелеными глазами-камушками крепко сжал в руке. Так сжал, что стало больно. И вот тогда он совершенно отчетливо понял: это его ключи. Вернее, ключи от его машины, от черного «Мерседеса», что стоит на платной городской стоянке.
Он оглянулся на распахнутую дверь: никого. Группа работает сейчас на втором этаже, там же понятые. Как же это с ним все вышло? Теперь еще больше не понятно. Одно понятно: ключи он должен оставить себе. Никому не показывать, даже Руслану. До тех пор, пока все не выяснится.
И он опустил ключи в карман, вышел и аккуратно закрыл за собой дверь. Теперь мог думать только об одном: о том моменте, когда сядет наконец в свою машину. И, может быть, вспомнит, куда должен ехать.
Вечер
Работали долго: до вечера, до упаду. Поняли только, что допрашивать подозреваемых придется завтра. Или не спать ночь. Вэри Вэл махнул рукой: мол, никуда теперь не денутся, и уехал к себе на дачу. Глотнуть свежего воздуха, осмыслить происходящее. Руслан Свистунов вышел к другу, устало присевшему на доски, с какой-то бутылкой в руке:
— Во! Видал? Эксперт сказал: чистый спирт. Ну, что? Глотнем для бодрости духа, о великий гуру моей зарплаты? Ну и премии, разумеется.
— Я не…
— Ты меня уважаешь? — дурашливо спросил Руслан.
— Ладно, давай. — Он вяло махнул рукой. — Только не здесь.
— Боишься себя как начальство дискредитировать? Перед повышением-то, а? — подмигнул лихим глазом Руслан.
— С чего ты взял?
— Да ладно! Давно пора, чего уж! Вэри Вэл всегда хотел видеть тебя своим преемником, да твое… м-м-м… не совсем правильное поведение подводило. Может, и на дочке его теперь женишься, а? С Зоей разведешься и женишься?
— А что у меня было с его дочкой? — глупо спросил он.
— А ты будто и не помнишь! Ладно, как-нибудь расскажу. На десерт. Ну скажи, Ваня, зачем тебе столько женщин?
— Да не нужны они мне! — отчаянно сказал он. — Не нужны!
Свистунов хмыкнул, протопал в дом, он следом. Там, на втором этаже, была большая комната, видимо планировавшаяся строителями под гостиную. Теперь же было такое ощущение, что здесь произошло генеральное сражение какой-то маленькой войны. Вещи разбросаны, одно кресло лежит на боку, все дверцы хорошей, импортной стенки распахнуты, оттуда свешивается тряпье, ящики выдвинуты. Руслан поднял кресло, поставил, шутливо поклонился:
— Прошу-с.
Сам придвинул второе к журнальному столику, поставил на него бутылку:
— Погоди, водички принесу. И посуду.
Вернулся Руслан с двумя гранеными стаканами, полотенцем, графином с водой и парой желтых, похожих на восковые, яблок.
— На-ка протри, — протянул стаканы и полотенце другу.
— Слушай, гадость ведь, а?
— Одначе душу греет.
— Это иллюзия.
— Что-о?
— Иллюзия, говорю. Проблема-то все равно остается.
— Да ты, друг, никак, философом стал? Этим, мать, как его? Людвигом Фейербахом.
— Умное слово, — усмехнулся он.
47 
