64 
Когда он, в очередной раз опрокинув хрящелицего Маныча и свалив его широкоплечего дружка, устремился к выходу из квартиры, вдруг выяснилось, что стоявший на стреме бандит даже и не думал покидать свой пост и принимать участие во всеобщем веселье. Он спокойно стоял в дверях, загораживая проход, и держал свой “наган” таким образом, что Умар мог без усилий заглянуть в дуло. Курок револьвера был взведен, и по выражению лица сутулого Умар понял, что тот просто мечтает нажать на спусковой крючок. Если он не сделал этого до сих пор, то скорее всего только потому, что стрелять ему запретили. Он ждал повода для того, чтобы нарушить запрет, и Умар понял, что ему не уйти.
– Давай, – подтверждая его догадку, сказал сутулый, – топай сюда, шимпанзе. Я уже заждался. Просто шагни вперед, и все. Что тебе, трудно? Давно я никому мозги не вышибал.
– Ну, Сека, ты козел, – пробормотал Маныч, с трудом поднимаясь на ноги. – Он нас мордовал, а ты, значит, в тамбуре кантовался?
– Ты же деловой человек, Маныч, – ответил Сека, продолжая держать Умара под прицелом револьвера. – За базар отвечать надо. Ты сказал, что вы без меня разберетесь. Велел на стреме стоять. Чего тебе еще надо-то? Кабы не я, улетел бы наш голубь чернозадый. А так – вот он, тепленький. Брось нож, волчина, пока я тебе его вместе с клешней не отстрелил!
Умар ненадолго заколебался, решая, не прыгнуть ли ему вперед, чтобы разом покончить со всем. Ничего хорошего ему не предстояло, и быстрая смерть была бы, пожалуй, не самым плохим выходом из ситуации. Но помимо боли и позора, от которых его могла избавить смерть, существовало дело, за которое он отвечал, и, пока оставалась возможность оставаться в живых и продолжать работу, Умар не имел права самовольно оставлять свой пост. Подойдя к последней черте, легко поверить в аллаха, и неизвестно, понравится ли ему то, что Умар бросил на произвол судьбы своих братьев, испугавшись побоев. Упасть с шинвата значит изжариться, вспомнилось Умару. Он вдруг живо представил себе шинват – узкий мост, по которому души мусульман переходят в рай. Мост перекинут над пропастью, и грешник не в состоянии пройти по нему. Оступившись, он падает и кувырком летит прямо в ад, в ревущее пламя.
– Псы, – с отвращением выплюнул он и разжал руку. Нож с негромким стуком упал на пол. – Чего вы хотите?
– Нас послали сказать, что хозяин в Москве не ты. Ты в гостях, так что веди себя прилично, – ответил Маныч. – Москва любого нагнет. Окороти своих волков, пока мы их не окоротили. Понтиак велел передать, что не станет мочить твоих людей за Гуся. Гусь завалил твоего бойца сам, без команды, ты завалил Гуся, так что мы квиты.
– Мы? – презрительно переспросил Умар. – Кто ты такой? Если Понтиак хочет говорить со мной, почему не пришел сам? Почему прислал своих шестерок?
– Шестерок, говоришь? – Маныч недобро ухмыльнулся. – А ты, типа, туз, да? Понятное дело, какой у туза с шестерками может быть базар? Но это дело поправимое. Нам до тузов не подняться, но тебя опустить – раз плюнуть.
Умар даже не сразу сообразил, что имеет в виду хрящелицый, а когда смысл последних слов Маныча дошел до него в полном объеме, было уже поздно. Плечистый напарник Маныча во время разговора ухитрился незаметно зайти Умару за спину, и в следующее мгновение на его затылок обрушился страшный удар. Умар повалился на пол, больно ударившись лицом. Сознания он не потерял, но окружающее воспринималось словно сквозь густой туман. Он смутно осознавал, что его подтащили к кровати и поставили на колени, связав за спиной руки. Он окончательно пришел в себя в тот момент, когда с него одним бесцеремонным рывком стащили трусы, и дико закричал, попытавшись вскочить. В его душе поселился настоящий ужас. То, что собирались сделать с ним эти грязные свиньи, было в тысячу раз хуже смерти и самых изощренных пыток. Уже наутро об изнасиловании будет знать вся Москва, и Умару останется только застрелиться. Похоже было на то, что он упал с шинвата, даже не успев умереть.
Гнусно хохотнув, Маныч одним прыжком оседлал плечи Умара, вдавив его голову в разворошенную постель и заглушив вопль.
– Ну, кто первый? – весело спросил он, звонко шлепнув беспомощного пленника по ягодице. – Наша Маша соскучилась по мужику!
– Петушок, петушок, золотой гребешок, – проблеял из прихожей Сека и крутанул барабан револьвера. – Давай, Комар, действуй. Ты у него будешь первым мужчиной.
Маныч продолжал ухмыляться, сидя на голове Умара и удерживая того в унизительной позе. Чеченец не переставая мычал и судорожно перебирал ногами, не то силясь подняться, не то просто потому, что ему не хватало воздуха. Плечистый Комар неторопливо распустил длинную “молнию” на своей кожанке и расстегнул брючный ремень. Глаза у него начали подозрительно поблескивать, на губах появилась ухмылка. Спохватившись, он вынул из-за пояса джинсов свой пистолет и переложил его в карман куртки. Сека, которому до сих пор как-то не довелось принимать участие в гомосексуальном изнасиловании, жадно наблюдал за происходящим, с некоторым удивлением чувствуя растущее возбуждение. Беспомощность жертвы, ее бесполезные попытки сопротивления действовали на него как красная тряпка на быка. Он уже начал сожалеть о том, что пропустил Комара вперед, и с нетерпением дожидался своей очереди.
64 
