63 
В какой-то мере жить здесь было даже проще, чем на воле. Мир был четко разделен на две половины. По одну сторону черты стояли одетые в черное зеки, а по другую — вертухаи, кумовья, хозяева, вся эта сволочь со светлыми пуговицами, автоматами и собаками, олицетворявшая отныне все остальное человечество. Это был, конечно, очень упрощенный взгляд на вещи, в чем Баландину вскоре пришлось убедиться.
Его поиски экологической ниши закончились совершенно неожиданно и совсем не так, как ему того хотелось. Пока он осматривался, ища, к кому бы прислониться, его судьба решилась без его участия.
Его назначили помощником оператора растворо-бетонного узла. Звучало это солидно, но Баландин был, можно сказать, профессиональным строителем и отлично понимал, что скрывается за этой формулировкой. Оказанное ему высокое доверие означало, что отныне он будет прикован к тяжеленной тачке с цементом, которую сможет время от времени оставлять только для того, чтобы вооружиться совковой лопатой — одной из тех чудовищных штуковин, которые у них в стройбате называли «комсомольскими» из-за их огромного размера.
Один за другим потянулись серые дни — серые в буквальном смысле слова, поскольку внутри дощатого сарая РБУ все было покрыто толстым слоем цементной пыли — полы, стены, потолки, оборудование, оконные стекла и даже люди. Людей, если не считать Баландина, было двое: длинный, худой и угловатый пожилой зек по кличке Аборт, у которого периоды угрюмой молчаливости внезапно сменялись приступами лихорадочного болтливого оживления, и рыжий мордатый крепыш Манюня. Манюне было лет двадцать пять или тридцать, и он обладал чрезвычайно редким даром, присущим, по слухам, самым талантливым из известных истории дипломатов: все время болтать, ничего при этом не говоря. Поток бессмысленной словесной шелухи извергался из него непрерывно и на восемьдесят процентов состоял из адресованных собеседнику вопросов, ответов на которые Манюня, казалось, не слышал.
Эта парочка была не самой приятной компанией, но Баландин совершенно справедливо решил, что могло быть и хуже. В первый же день он заприметил в бараке с десяток рож, от которых ему хотелось держаться подальше. Пока что судьба, казалось, была к нему благосклонна: размалеванная мастями шумная компания не обращала на новичка никакого внимания даже тогда, когда он попадал в поле их зрения. Баландина такая ситуация вполне устраивала, тем более, что статья, по которой он сел, не сулила ему в перспективе ничего хорошего. Он все время ждал неприятностей, но в течение долгих семи дней никто не попытался высказать ему классическую претензию: дескать, пока мы здесь, ты там наших жен и дочерей… ну, и так далее. Ему даже стало казаться, что все эти россказни, которыми его пугали на воле и в следственном изоляторе, есть не что иное, как бабушкины сказки, но тут наступил тот самый вечер.
Работа на РБУ имела то неоспоримое преимущество, что можно было каждый вечер принимать душ. По тесной и грязной душевой гуляли ледяные сквозняки, стоки были постоянно забиты всякой дрянью, но вода из укрепленной на стене ржавой воронки текла довольно теплая, а временами даже горячая, что позволяло покрытым толстой цементной коркой «операторам» возвращаться в барак относительно чистыми.
Баландин мылся после смены, с ожесточением сморкаясь и отхаркивая сгустки замешанного на слюне цемента. В соседней кабинке шумно плескался и вел свой бесконечный матерный монолог Манюня. Игорь как раз раздумывал, не посоветовать ли коллеге заткнуться, как вдруг Манюня замолчал сам — так резко, словно его выключили из сети Вместо его болтовни послышалось какое-то неразборчивое из-за плеска воды шушуканье, и кто-то — похоже, все тот же Манюня — пакостно хихикнул.
Баландин заторопился. Голова у него очень некстати была густо намылена, и он принялся поспешно смывать мыло с остриженного «под ноль» черепа и лица, которое уже успело потерять приятную юношескую округлость и начало понемногу превращаться в костистую зековскую физиономию из-за плохой кормежки и постоянного нервного напряжения.
Он как раз промывал залепленные мыльной пеной глаза, когда его схватили за локти.
Баландин рванулся, не открывая залитых мылом глаз, мокрые чужие ладони соскользнули с его намыленной кожи, и он почувствовал, что свободен. Его босая ступня предательски поехала по покрытому противной слизистой пленкой кафелю, и инерция собственного рывка бросила его головой вперед на ржавые водопроводные трубы. Он ударился головой о вентиль, зашипел от боли и открыл глаза.
63 
