50 
Лизка закончила краситься, придирчиво осмотрела в зеркальце плоды своих усилий и, кажется, осталась ими довольна. Сунув зеркальце и патрончик с помадой в ящик под кассой, она посмотрела на стенные часы и прощебетала:
– Мальчики, пора открывать!
Мальчики... Будто это не она две минуты назад предлагала Олегу Добровольскому пойти и заняться онанизмом, намекая, что ему к этому не привыкать!
Добровольский сделал вид, что не услышал.
Дрын покосился на него, укоризненно покрутил башкой – дескать, что с него, дурака, возьмешь, – встал с кушетки и неторопливо направился к входной двери. Учитывая последовавшие вскоре события, этот поступок можно было расценить как акт величайшего самопожертвования во имя крепкой мужской дружбы. Но ни Дрын, ни его напарник Добровольский не умели заглядывать в будущее, а потому один преспокойно отправился открывать магазин, а другой не испытал по этому поводу никакой благодарности. "Вали, вали, – подумал он вместо этого. – Ты ее, сучку крашеную, еще под хвост поцелуй!"
За дверью уже топтался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, какой-то фраер, которому приспичило оставить здесь часть нажитых бесчестным путем денег. Верхняя половина его туловища вместе с головой была скрыта прилепленным к стеклу рекламным плакатом с хорошо видным на просвет изображением длинной и стройной женской ноги в кроссовке "Адидас", нижняя же, включая ноги, выглядела вполне прилично и даже респектабельно. С того места, где стоял Добровольский, ему были видны чистые и хорошо отглаженные полотняные брюки – светлые, просторного спортивного покроя, с накладными карманами и бежевым кожаным ремешком, – легкие кожаные туфли, тоже светлые, и низ матерчатой курточки – опять же светлой, на полтона темнее брюк. Курточка показалась Олегу лишней – на улице стояло адское пекло, с которым едва справлялись установленные по всему магазину кондиционеры. Но, как говорится, каждый сходит с ума по-своему; бывают же на свете чокнутые, которые считают для себя невозможным появиться на улице без пиджака или, на худой конец, вот такой спортивной курточки!
Обмозговав все это в течение тех нескольких секунд, пока Дрын шел через торговый зал к двери, Добровольский потерял к посетителю интерес и снова повис на стойке кассы, обольстительно улыбаясь Лизке.
– Эх, Лизавета, – сказал он, слыша, как за спиной щелкает механизм дверного замка, – не понимаешь ты, в чем твое счастье! Знала бы ты, что теряешь!
– Знаю, потому и...
Лизка не договорила – помешал раздавшийся со стороны двери дикий грохот, от которого у всех присутствующих на время заложило уши. В следующее мгновение Лизка побелела как полотно, схватилась руками за щеки и завизжала, будто ее резали. Совершенно обалдев от неожиданности, Добровольский отчетливо увидел, как любовно отполированные, покрытые темным лаком ногти впиваются в податливую, белую, как штукатурка, кожу – глубоко, как когти хищной птицы, почти до крови, а может, и не почти.
Глаза у Лизки были круглые, как блюдца, и смотрели они не на Добровольского, а мимо него – на дверь.
Преодолев наконец мгновенное оцепенение, уже понимая, что творится что-то очень скверное, но еще не зная что, Олег резко развернулся всем корпусом и замер.
На полу в двух шагах от двери, раскинувшись крестом, лежал на спине Дрын – вернее, то, что когда-то было Дрыном, а теперь превратилось в медленно остывающий кусок дохлятины. Форменная куртка у него на груди торчала кровавыми лохмотьями, по выложенному гладкими каменными плитами полу медленно, но верно расползалась лужа примерно такого же размера и цвета, как если бы кто-то разбил здесь бутылку красного вина. Открытые глаза Дрына смотрели в потолок, на лице застыло выражение глупого недоумения.
Над Дрыном стоял давешний фраер – тот самый, в курточке. Теперь Добровольский понял, зачем ему понадобилась курточка в такую несусветную жарищу, – чтобы спрятать обрез, вот зачем! Сейчас этот обрез, бывший когда-то охотничьей двустволкой неслабого калибра, был направлен Добровольскому прямо в живот, в самые что ни на есть кишки. Из одного ствола еще лениво сочился сизый пороховой дымок, другой был черен и пуст, как глазница голого черепа. Взгляд Добровольского помимо его воли метнулся обратно на Дрына и пробежал по его развороченной груди, оценивая степень повреждений. Повреждения были еще те; никакая картечь не могла бы сотворить с человеком такое. Чертов подонок стрелял крупной сечкой – то есть, если кто не в курсе, рублеными гвоздями.
50 
