Особенно,... 
200 
– Очень хорошо, – сказал князь, – есть же разумные люди в стане левых, не только Бобр, не только учителя…
И были митинги – на площади перед вокзалом, в столовой фабрики Троицына, на пепелище Народного дома, перед собором. Охраняемые милицией, уренчане вносили разброд в тему думских выборов. Дело не раз доходило до драки: кто – за, кто – против, метелили один другого по мостовой, рвали волосы… Борисяк сорвал голос, убеждая, что бойкот этого «выкидыша парламентаризма» – единственно правильное решение всех честных людей России.
Он был зол и уже не выбирал выражений в конце митинга.
– Сожрут вашу думу вместе с делегатами! – крикнул он, и какой-то дядя в котелке, с пальцем без ногтя, сильно схватил его за штанину брюк, стал тащить вниз.
– Слезай, – говорил, – тебя никто здесь не спрашивает…
Савва Кириллович догадался, что этот безногтевый – наверняка из дремдюговских филеров. Казалось, что здесь его и арестуют. Прямо на митинге. На всякий случай дал каблуком в зубы – на память. «Один конец», – думал угрюмо. Филер утерся и… «Нет, не взяли!»
А на перекрестках стыли удрученные милиционеры. Ветер задувал под легонькие шинели гимназистов. На ремне у многих болтались громадные полицейские «шаблюки». Ферапонт Извеков вышел из пивного заведения, погладил вздутый живот под чуйкой, дожевал соленую сушку…
– Что, брат, прохладно? – спросил добродушно.
– Да… то есть и ничего бы… – отвечал гимназист.
Подошел татарин – убийца скота на салганах, похлопал милиционера по плечу.
– Ай-ай, – закачал головой, – ява полисия-та! Ну, нися-ва, нисява… Слуси, слуси, пульцместером будис…
Ферапонт Извеков протянул денежку.
– На-ка вот, – сказал, – сбегай в «Надежду», обогрейся.
Гимназист презрительно выпрямился:
– Не извольте забываться, сударь. Я на посту!
Вышли из пивной еще трое, стали удивляться:
– Поди ж ты, ядрена вошь! Нонеча в полиции гордость завелась. Меньше рубля, чай, и не берут. Счастья свово не желает человек видеть… Да ты што, паря, русский али мериканец какой?
Ферапонт Извеков потянулся к кобуре милиционера:
– У тебя какой? Ну-ка, покажь… не бойся!
– Не ваше дело, – коробится гимназист. – Пустите…
– Да чего рыпаешься? Ты и с «шаблюкой» хорош гусь…
Милиционера, под хохот толпы, обезоруживают, надвигают ему на уши фуражку и дают пинкаря под зад:
– Лети, голубок, привет мамочке…
Милиционер, громко плача, бежит домой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Сейчас, – сказал Дремлюга, – еще ништо. Вот погодите, что потом будет. «Слово и дело!» Болезнь революции входила в Россию пудами, а будет выходить из нее лишь золотниками… А – вывод? Корпусу жандармов предстоит много работы!
Бруно Иванович скоблил пол ножнами шашки, поддакнул:
– Оно, конечно, тяжело станется. Экономия нам нужна; дело ли это, чтобы депутат думы по червонцу на рыло имел? Вот и мне, как подумаю, что на пенсию скоро, – много ли дадут? А ведь я послужил!
В каждой избушке свои игрушки. Кто о чем, а вшивый про баню.
– Хороший вы человек, Бруно Иванович, – заметил Дремлюга, – да жидко пляшете. Мало в вас полицейской фанаберии…
– А в чем себя выразить? – спросил Чиколини. – Ну, за воротник кого и схватишь. Непристойность одна. У меня ведь дети, жена музицирует. А я пьяного в участок волоку, он меня – матом… Не дай-то бог! Вот революцию закончим мы с вами, Антон Петрович, развезем всех по острогам и тюрьмам, и я на покой уйду…
Мечты о тихом будущем (садик, цветочки, своя клубника, козу бы завести) были прерваны приходом Бланкитова:
– Господа, господа! Сейчас в магазине Пинхуса Исштейна кассу вычистили. И ведро на память оставили. Ведро, в бумагу завернутое. Сказали, чтобы никто не двигался, иначе полетят кверху…
Чиколини с Дремлюгой подъехали к магазину Исштейна, когда уже вечерело. Покупатели, застигнутые налетом неизвестных, ежились возле прилавков, у них уже затекли руки. Посреди помещения, завернутое в бумагу, перевязанное бечевкой, стояло ведро – торчала даже ручка его, цинковая. Настоящее молочное ведро!
– Опустите, господа, руки, – улыбнулся Дремлюга покупателям. – И, ничего не боясь, смело выходите из магазина по одному.
– Мне тоже идти? – спросил владелец магазина.
– Конечно, господин Исштейн, мы сами разберемся…
Остались одни, походили, помолчали.
– Мистика какая-то, – сказал Дремлюга, кивнув на ведро.
200 
