Последние отзывы

  233  

В дверь постучали. «Да, да!» – и, еле волоча ноги, вошел усталый, посеревший лицом князь Мышецкий. Сани сказал ему – так, как будто они виделись только вчера:

– Послушай… – И прочел ему первый абзац с машинки.

– Это о чем ты? – спросил его Мышецкий, садясь.

– Разве ты не понял?

– Признаться, нет.

– О военно-полевых судах.

– Хм… Нельзя ли в таком случае так и говорить?

– Нельзя, – ответил Сани. – Нужен лирический запев.

– А что твой брат?

– Слушай! Можешь хоть ты не спрашивать меня о брате?

– Могу… А все-таки – что твой брат?

– Он называет это «глумлением над правосудием».

– Эти военные суды?

– Нет, гражданские – ваши, князинька! Государь император тоже считает, что если преступник не повешен в течение сорока восьми часов, то это акт бесчеловечной жестокости. Надо сразу! Чтобы не мучился… Быстро все надо, быстро!

Сергей Яковлевич закрыл глаза: значит, то, чего он так страшился в Уренске, теперь становится узаконенным преступлением.

Сани глянул сбоку на князя:

– Что с тобой? Хотя – да, я кое-что слышал о тебе…

Сергей Яковлевич утомленно улыбнулся, и улыбка была жалкой:

– Сегодня мне повезло. Я добился расписки от полиции…

– Долги? – спросил Сани. – Это, конечно, сложный вопрос.

– Нет. Сам Федя Щенятьев заверил, что в случае освобождения вакансии, я – первый кандидат…

– Куда?

– Конечно же – в «Кресты».

– Повезло тебе, – сказал Сани, ничему не удивляясь, как опытный журналист. – В наше время это нелегко. А ты у брата моего еще разве не был?

– Остерегаюсь. И – воздерживаюсь.

– А он тебя вспоминал недавно.

– Коим образом?

– Преотличным. Вы же, князь, одинаково мыслите в аграрной политике. Земля, трезвый мужик, рубашка с горошком, огород, смородина, баба в сарафане, петушок давно пропел… Что там еще бывает в нашем сельском хозяйстве!

– Ты, Сани, меня не шантажируешь? – спросил Мышецкий.

– Брось! Лучше скажи, как тебе понравился мой первый абзац?

– Хрестоматия.

– Погоди, – сказал Сани, – это еще только начало. Я еще разовью эту мысль, как надо вешать. И меньше чем за двести рублей старику своему не продам… Мне ли не справиться с темой?

А за окном шумел Эртелев переулок. Был август – начало его.

10

В газетах значилось: «Премьер-министр П.А. Столыпин принимал от 12 до 4 часов пополудни…»

Аптекарский остров – место низкое, улицы пыльные, с реки текут сырость и холодок. Столыпинская дача – старенькая, трухлявая, от Невы ее отделяет шоссе и аллея корявеньких березок, посаженных еще в незапамятные времена – при канцлере Безбородко.

Прогудел речной трамвай. С пристани, держа кулечки и неся прошения, тронулись к Столыпину загодя (еще с десяти) плачущие бабы. Баб много – очень много: их мужья, Как правило – рабочие, брошены в тюрьмы. Несут женщины к премьеру свои «слезницы». Некоторые, чтобы вернее разжалобить Столыпина, шли на прием с детишками:

– Да не вертись ты, окаянный! Ступай смиренно…

С другого конца острова подкатывали раззолоченные кареты, величаво плыли автомобили. И дружно шагали пьяненькие «патриоты».

– Нас не сцапают! – кричали они, заметая пыль на поворотах. – Мы царю верные… мы им всем! В такую их всех… Где здесь живет премьер? Эй, люди, где дача его? У нас дело до него есть…

От пристани Мышецкий шел с писателем Ипполитом Лютостанским, переводчиком с еврейского на русский Талмуда.

– Вот уже целый месяц ноги сюда таскаю, – жаловался писатель. – Никак не могу до Столыпина добраться… Стерегут, церберы!

– А чего добиваетесь, Ипполит Осипович?

– Пособия хотя бы.

– За что?

– Да я альбом Столыпину поднес… про жидов. Мне самому он в тридцать рублей обошелся. Так хоть бы альбом вернули. Плеве меня поощрял – теперь не мирволят. Пришел как-то за гонораром в «Правительственный вестник», дверь открыл, смотрю – жид сидит. Ужасно! До чего дожили? Я и гонорар получать не стал…

Толпа просителей, как стадо, валила в темные сени министерской дачи. Было не протолкнуться. Кто-то, обиженный, орал:

– Меня еще Плеве и Булыгин… потом Дурново! Доложите обо мне Столыпину… Неужели и он не решит?

Сергей Яковлевич протиснулся в приемную. В окнах зеленели лужайки парка, там играли дети, сидели на буграх бабы с узелками и конвертами. Виднелась раскрытая дверь в кабинет Столыпина – он был пуст. А здесь, в приемной, сколько мундиров и лиц!

Смеялись сытые лица бюрократов столицы, которых Мышецкий отличал безошибочно. Они двигались, в отличие от просителей, свободно, толкали локтями жалких людишек. И вводили швейцары под руки развалины прошлого века: отставных министров и генералов. От старости они уже ошибались дверями. Падали из восковых пальцев парадные треуголки. Но у всех – внуки, зятья, племянники; и вспомнил Сергей Яковлевич стародавнее, еще лермонтовское: «Вы, жадною толпой стоящие у трона…» «Нет, – решил, – мы никуда не ушли! Только из календаря и узнаешь, что живем в двадцатом веке!»

  233