485 
Во всём происшедшем отчасти и сам виноват Штюрмер: он чего-то испугался, целый месяц не видел Друга, вот и потерял точку опоры. А правильно Друг говорил и раньше: довольно со Штюрмера, что он председатель, не надо ему было брать министерства иностранных дел, с этого и пошла главная травля. Сейчас Друг думал так: иностранные дела Штюрмер пусть уступит. А самому – заболеть недели на две, пока Дума искричится, пойти как бы в короткий отпуск, – в отпуск, но ни в коем случае не в отставку! – он преданный, честный, верный человек, и тихо вернётся, как только в Думе будет перерыв. А пока его заменит по закону старший из министров – Трепов. (И Штюрмер научит его, что надо оберегать Друга).
Если б не было над государыней мудрости Друга – всякое могло бы случиться. Он – скала веры и помощи.
Конечно, к Трепову ей невозможно будет иметь такого чувства, как к Горемыкину или Штюрмеру. Те – из прежнего, хорошего сорта людей, и любили государыню, и приходили к ней по всякому тревожному вопросу. А Трепов – жестокий человек, не любит её и не верит Другу, работать с ним будет трудно.
Но ведь только на время! И Штюрмер, и Протопопов, конечно, останутся на местах. Так мало честных людей! – найдя, наконец, преданных, – за них уже надо держаться всеми силами. От нас хотят отобрать всех преданных и добросовестных – и заменить сомнительными личностями Думы, не годными ни к чему. Нет, дело не в смене отдельных людей – спор идёт о престиже монархии. Они не остановятся ни на ком отдельном, они будут заставлять уходить одного за другим, – а потом и саму царствующую чету!
Оставались уже считанные дни до следующей поездки государыни в Ставку – но бурные дни, и при таком думском нажиме государыня очень опасалась, чтоб именно за эти дни Государя не совлекли, не заставили уступить. И каждый день с новой изобретательностью и новой убедительностью она исписывала страницы писем, ещё по-новому помогая укрепиться супругу, ещё от новых опасностей оберегая его.
Отправила лучшие из своих убеждений, дотягивая может быть роковую неделю, – а взамен получила сегодня в пятницу письмо со вложением: великий князь Николай Михайлович, который зачем-то приезжал к Государю во вторник (зачем? так и сжималось сердце, что здесь – новое зло!), не только брался внушать Государю, но ещё оставил мерзкое письмо, – и Ники, в среду подозрительно обминув всё событие, в четверг вложил это письмо прочесть государыне самой, – и теперь оно обжигало ей руки.
Старый ничтожный болтун! мерзкий, гадкий человек! Что он нёс – против жены своего императора, да ещё во время войны, – это гнусная мерзость, предательство! Он и все двадцать два года ненавидел государыню и дурно отзывался о ней в клубе, его речами возмущаются даже посторонние люди, он – воплощение всего низкого, ему невыносимо, что с мнением государыни начинают считаться. Как легко учить со стороны, не неся бремени и ответственности!
Закурила, хотя от этого расширялось сердце.
Не к этому ли был сон с отрезанною рукою?
Два дня постоявшая погода в пятницу опять помрачнела и угнетала страшно.
Ранило её больше всего – что за Николаем Михайловичем безусловно стояли государева мамаша и сестры, которые тоже наслушались сплетен, – они несомненно одобряли его! Ранило её то, что Ники во время разговора – не остановил этого оскорбительного болтуна (а даже может быть в чём-то был им и поколеблен?).
Почему ты ему не сказал, что если он ещё раз коснётся меня, – ты сошлёшь его в Сибирь, ибо это уже граничит с государственной изменой? Мой дорогой, ты слишком добр. Я – твоя жена, и они не смеют. Как он смеет говорить тебе против твоего Солнышка? Даже частный человек ни одного часа не стал бы переносить таких нападок на свою жену! Для меня это трын-трава, меня не трогают эти мирские вещи и мелкие гадости, – но мой муженёк должен был бы за меня заступиться. Многие думают, что тебе всё равно.
Гадкие люди повсюду трепали имя государыни. Она получала самые отвратительные анонимные письма. Столбами поднимались миазмы и микробы из Петрограда и Москвы. Далеко не все подробности злословия докатывались до августейшей четы, но воспламениться можно было и от того, что доводилось слышать. Императрицу, англичанку по воспитанию, какие-то скоты звали “немкой” (как когда-то “австриячкой” несчастную Марию Антуанетту, или как будто хоть одна царица в России за последние два столетия была русская!). А теперь, в разгар войны, связывали это едва ль не с изменой России! Божьего человека сделали символом ненависти образованного русского общества, которое само не понимало четвёртой части того, что читало. В гнилых столицах об императорской чете говорили с полной распущенностью. Сперва Государыня и Государь надо всеми этими слухами просто смеялись: кто против нас? петроградская кучка аристократов, играющая в бридж и ничего не понимающая в России. Да ещё пока идёт великая война – обращать ли внимание на ничтожную клевету? Всё это злословие (уже перекинувшееся и к иностранным послам!) побуждало только ещё тесней замкнуться в своей семье, никого не видеть и не слышать.
485 
