41 
— Что у тебя болят пальцы, — ответил Таллис.
Сидя за кухонным столом, он пытался готовиться к лекции на тему «Профсоюзы и Русская революция». И только он приступил к предложению «В эти годы Ллойд Джордж занимал двусмысленную позицию…», как Леонард вошел в кухню. Это было полчаса назад.
Наступил уже поздний вечер, но жара в кухне еще не спала. Окно было широко раскрыто, и электричество высвечивало квадрат едва ли не впритык расположенной грязной и осыпающейся кирпичной стены. Пахло прилипшим к сковородке застарелым жиром и едкой горечью, которой был насквозь пропитан дом. От раковины несло мочой. Чтобы расчистить место для своих тетрадей, Таллис добавил к прежней стопке еще несколько грязных тарелок. Леонард монотонно покачивался в равномерно поскрипывающем кресле-качалке. Наверху, у пакистанцев, играл джаз. Где-то на улице раздались крики женщины.
Заерзав, Таллис приподнялся было со стула, но крик затих, и он снова сел. Сосредоточиться на работе не удавалась: лившаяся потоком речь Леонарда буквально смывала все мысли.
— Далее, — произнес Леонард. Наклонившись вперед, он ритмично поглаживал фестонно свисающими с подбородка складками кожи по набалдашнику палки, зажатой между коленями. — Далее, что за смысл в этих их разговорах о прогрессе? Если они справляются с чем-то одним, то немедленно упускают другое. Автоматически. У них нет шансов на победу. Теперь они рассуждают о счастье. Но что это такое, счастье? Они даже не знают. Дай им счастье, и они станут хранить в нем уголь. Еще одно. Они все рвутся к переменам, к переменам любой ценой, и они будут рваться к переменам любой ценой, и будут воевать за них до той поры, пока на этом шарике не останутся только высохшие кости, полиэтиленовые мешки и месиво копошащихся пауков. Пауки самые живучие из всех живых существ. А полиэтиленовые мешки неистребимы. Вот каково это местечко — наша любимая планета.
— Шел бы ты лучше спать, папа.
— Конечно, с самого начала все пошло неправильно.
— Проклятие, папа, я же пытаюсь работать!
— Что было у тебя на ужин?
— Жареная фасоль.
— А у меня что было?
— Цыпленок с каким-то гарниром.
— Я хочу есть.
— Поджарь себе тосты.
— Ты мне не сваришь яйцо?
— Нет.
— А где Питер?
— Не знаю.
— Пауки станут пожирать друг друга.
— Да, вероятно. Послушай, папа…
— Так что у них все устроится.
— Уже почти полночь…
— А жить будут в полиэтиленовых мешках.
— Мне нужно подготовить лекцию…
— Ты знаешь, что твоя жена в Англии? — Да.
— Ты к ней пойдешь?
— Нет.
— За какие грехи получил я такого слизняка-сына?
— Суть в том…
— Вот интересно, а ты хоть знаешь, на что похож у тебя рот, когда ты говоришь? Посмотрись как-нибудь в зеркало. Хотя не знаю, хватит ли у тебя сил пережить это.
— Откуда ты знаешь, что она здесь?
— Питер сказал. И сказал, чтобы я тебе не говорил.
— Да уж, вы с Питером умеете хранить тайны.
— А почему ты к ней не пойдешь?
— Если она не хочет меня видеть, я не хочу ей навязываться. Во всяком случае, пока.
— У тебя есть какой-то план?
— Нет. Просто знаю, что меня вечно кидает в разные стороны. Не знаю, что предприму. Не могу предсказать это.
— Единственный стоящий и красивый поступок, который ты совершил, — женитьба на этой девочке.
— Вполне согласен.
— Бьюсь об заклад, что это так.
— Я тоже.
— И как она только вообще согласилась взглянуть на тебя, вот загадка.
— Верно, верно…
— А потом ты позволил этому поганому еврею увести ее.
— Она свободна…
— Свободна! Пустой звук. За целый год ты ни разу не говорил о ней. Будто и думать-то забыл.
— Я не забыл.
— Будь моя воля, спровадил бы всех поганых жидов в Палестину, поганых цветных в те края, откуда они понаехали, а этих мошенников, что твердят нам о государстве всеобщего благосостояния, — в Австралию. Пусть наконец-то поработают. Расчистят саванну — и то будет толк.
— Саванна — все равно что пустыня. Там нечего расчищать.
— Ну тогда пусть умирают от жажды. А всех этих америкашек взять бы и расстрелять.
— Перестань скрипеть креслом, папа. Это нервирует.
— Ты никогда не умел развлечь ее. А женщинам необходимы развлечения.
— Ты развлекал мою мать?
— Не смей говорить со мной о своей матери!
41 
