80 
Патрокл стоял со щитом, прикрывая меня сзади, а мирмидоняне сыпались без числа с остальных моих кораблей. Моя команда вступила в бой. Я двинулся вперед — секира ломала передние ряды противника, словно жреческий жезл, разрубая всякого, у кого на шлеме был пурпурный гребень. В этом не было ничего от битвы, затеянной, чтобы по-настоящему испытать силу; не было ни времени, ни места найти царевича или царя, ни пространства, разделяющего противников. Вокруг была масса воинов всякого ранга, идущих стенка на стенку. Когда-то, как мне сейчас показалось, много лет назад, я поклялся вести счет убитым врагам, но скоро я стал слишком возбужден, чтобы считать, наслаждаясь мягким сопротивлением плоти под твердой бронзой, пробитой ударом секиры.
Ничего не существовало для меня, кроме крови и лиц, ужаса и ярости, храбрецов, которые умирали, пытаясь отразить секиру мечом, и трусов, которые встречали свою судьбу, бормоча и содрогаясь от ужаса. Они были хуже тех, которые поворачивались спиной и пытались бежать. Я чувствовал себя непобедимым, я знал, что никто на этом поле меня не убьет. И я наслаждался видом рассеченных лиц; страсть убивать пронизывала меня до мозга костей. Это было настоящее безумие — пожинать такой урожай животов и голов. Моя секира истекала кровью, бегущей по рукоятке, впитываясь в грубое веревочное волокно, обвитое вокруг ее основания, чтобы у меня не скользили руки. Все, чего я хотел, — это видеть, как пурпурные гребни окрашиваются в красный цвет. Если бы кто-то надел мне на голову троянский шлем и развернул против собственных воинов, я убивал бы так же. Добро и зло перестали существовать, осталась одна страсть — убивать. В этом был весь смысл лет, дарованных мне прожить под солнцем, ют для чего мне был оставлен удел смертного: стать совершенным орудием убийства.
Своими подошвами мы истоптали сигейскую землю в пыль, она клубилась у нас над головами и поднималась к небесному своду. Хотя в последующих битвах я вел себя разумнее и думал о своих людях, в той, первой, я не думал об их судьбе. Мне было все равно, кто побеждает и кто проигрывает, пока побеждал я. Если бы сам Агамемнон дрался рядом со мной, я бы не обратил на него внимания. Даже Патрокл не смог бы остановить меня в моем бешенстве, хотя лишь благодаря ему я не пал в той первой битве, ибо он держал троянцев на расстоянии от моей спины.
Внезапно кто-то загородил мне дорогу щитом. Я ударил изо всех сил, чтобы поразить лицо того, кто за ним скрывался, но он метнулся в сторону, словно стрела, выпущенная из лука, и его меч просвистел на волосок от моей правой руки. Я хватал ртом воздух, словно выскочив из ледяной воды, и задрожал от радости, когда он немного опустил щит, чтобы получше меня рассмотреть. Наконец-то царевич! Весь закованный в золото. Секира, которой он зарубил Иолая, исчезла — ее заменил длинный меч. Зарычав от удовольствия, я горел нетерпением продолжить бой. Огромного роста, он выглядел мужем, привыкшим во всем превосходить противника, и он был первым, кто отважился бросить мне вызов. Мы осторожно кружили друг против друга. Взявшись за ремень, я волочил секиру по земле, пока он не дал мне возможность напасть. Когда я прыгнул на него и нанес удар, он отскочил в сторону, но я не уступал ему в скорости, увернувшись от его меча также легко, как и он от моей секиры. Понимая, что нашли себе достойных противников, мы размеренно и терпеливо занялись поединком. Бронза звенела, ударяясь о золото, удар отвечал на удар, ни один из нас не мог ранить другого, мы оба понимали, что воины, как троянцы, так и ахейцы, отодвинулись, расчищая нам место.
Стоило мне промахнуться, как он разражался смехом, хотя его золотой щит был пробит в четырех местах, открывая взгляду бронзовую изнанку и толстый слой олова. Мне приходилось биться со своим нарастающим гневом также жестоко, как я бился с ним, — как он посмел смеяться! Поединки были священны, во время них нельзя было оскорблять противника насмешками, и меня приводило в ярость то, что он, казалось, не знал этого. Один за другим я нанес два мощных удара и промахнулся. И тут он заговорил. Сквозь смех.
— Как тебя зовут, увалень?
— Ахилл, — сквозь зубы процедил я.
Он рассмеялся еще громче.
— Никогда о тебе не слышал, увалень! Я — Кикн, сын Посейдона, владыки глубин.
— Все мертвецы воняют одинаково, сын Посейдона, не важно, родились они от богов или людей! — воскликнул я.
Он лишь засмеялся в ответ.
80 
