59 
Целый месяц мы в «Машопи» не ездили. Все поняли, как сильно мы устали, и, я думаю, мы испугались того, что могло произойти, если бы мы позволили усталости резко взять над нами верх. Весь месяц мы очень напряженно работали. У Пола, Джимми и Теда период обучения шел к концу, и они летали каждый день. Погода стояла хорошая. Мы много занимались всякой второстепенной политической деятельностью: устраивали лекции, разнообразные учебные занятия, вели исследовательскую работу. Но «партия» заседала только один раз. Из другой подгруппы ушли пять человек. Интересно, что во время той нашей единственной встречи мы горячо и язвительно проспорили друг с другом почти до самого утра; но в остальное время мы постоянно виделись, тепло общались и обсуждали разные мелочи, связанные с той второстепенной работой, за которую отвечали. Тем временем наша группа продолжала собираться в «Гейнсборо». Мы шутили, вспоминая отель «Машопи» и его зловеще расслабляющее воздействие. «Машопи» в наших разговорах превратился в символ всяческой роскоши, декаданса и слабоумия. Наши друзья, которые никогда там не были, но которые знали, что это обычный придорожный отель, говорили, что мы сошли с ума. Через месяц после нашего первого визита наступили долгие выходные, с вечера четверга до следующей среды — в колонии к праздникам относились серьезно; и мы решили поехать туда большой компанией. Она состояла из нас шестерых и нового протеже Теда (Стэнли Летта из Манчестера, того самого, ради которого он позже загубил свою карьеру летчика), а также Джонни, джазового пианиста, друга Стэнли. А еще мы договорились с Джорджем Гунслоу, что он тоже к нам там присоединится. Мы доехали до отеля на машине и на поезде, и к тому времени, когда в четверг вечером бар закрылся, стало понятно, что этот уик-энд будет совсем не таким, как предыдущий.
На этот долгий уик-энд отель был заполнен постояльцами до отказа. Миссис Бутби открыла пристройку, где было еще двенадцать дополнительных комнат. Ожидалось проведение двух танцевальных вечеринок, общедоступной и частной, и в воздухе уже царила атмосфера приятного отступления от рутинного течения жизни. Когда наша компания приступила к очень позднему ужину, официант развешивал в углах столовой разноцветные бумажные украшения и гирлянды из лампочек; и нам подали праздничный холодный десерт, приготовленный для следующего дня. И миссис Бутби прислала к нам эмиссара с вопросом, не согласятся ли «мальчики из военно-воздушных сил» помочь ей завтра наряжать большую комнату. В роли этого посланца выступила Джун Бутби, и было видно, что она пришла к нам из любопытства, чтобы своими глазами взглянуть на этих самых «мальчиков», о которых, возможно, рассказывала ей мать. Но было также заметно, что они ее не впечатлили. Очень многим колониальным девушкам было достаточно одного взгляда на мальчиков из Англии, чтобы сразу и навсегда списать их со счетов как ни на что не годных тюфяков, неженок и сопляков. Джун была как раз такой девушкой. В тот вечер она пробыла с нами ровно столько, сколько было нужно для того, чтобы изложить нам суть послания своей матери и выслушать сверхлюбезные восторги Пола, принявшего «от лица военно-воздушных сил это чудесное приглашение». После чего Джун тут же ушла. Пол и Вилли отпустили несколько шуток о дочери на выданье, но шутки эти были вплетены в канву их обычных острот о «мистере и миссис Бутби, трактирщике и его жене». На протяжении всего уик-энда и в последующие наши приезды они не обращали на девушку никакого внимания. Судя по всему, они считали Джун настолько неинтересной, что воздерживались даже от простого упоминания ее имени из жалости, а может быть, даже — хотя обычно ни один из них не проявлял особых признаков подобного отношения к кому-либо — из чувства рыцарского сострадания. Это была высокая, ширококостная девушка, с огромными неуклюжими руками и ногами красноватого цвета. У нее, как и у матери, было очень румяное лицо и такие же бесцветные волосы, уложенные тугими завитушками вокруг полного и какого-то нескладного лица. Ни одна черта ее лица, ничто в ее наружности не было отмечено хоть толикой обаяния и привлекательности. Но в Джун мощно бродила рвущаяся наружу мрачная сила, потому что она пребывала в том состоянии, которое на определенном этапе проживают многие девушки: в состоянии сексуальной одержимости, которая иногда может быть сродни состоянию транса. Когда мне было пятнадцать и я все еще жила со своим отцом на Бейкер-стрит, я и сама провела несколько месяцев в таком состоянии, так что теперь, едва я оказываюсь в тех краях, тут же вспоминаю, отчасти удивленно, отчасти смущенно, эмоциональный настрой того времени, который был так силен, что, казалось, вбирал в себя все вокруг — мостовые, дома, витрины магазинов. Что касается Джун, здесь вот что интересно: безусловно, природа должна была бы все обустроить таким образом, чтобы мужчины, которые встречались девушке на пути, должны были бы сразу понимать, что именно ее так сильно беспокоит. Но ничего подобного не происходило. В тот первый вечер мы с Мэрироуз невольно переглянулись и чуть было не рассмеялись в голос, потому что мы-то сразу распознали это состояние и испытали жалость, смешанную с изумлением. Мы сдержали смех, потому что мы также сразу поняли, что факт, столь очевидный для нас, вовсе не был очевиден для наших мужчин, и нам хотелось защитить бедняжку от их смеха. Все женщины, находившиеся тогда в отеле, видели и понимали состояние Джун. Помню, как однажды утром я сидела на веранде с миссис Лэттимор, хорошенькой рыжеволосой женщиной, флиртовавшей с молодым Стэнли Леттом. В поле нашего зрения вдруг появилась Джун: она бродила в сени эвкалиптов неподалеку от железной дороги, ничего перед собой не видя. Мы словно бы наблюдали за сомнамбулой. Она делала несколько шагов, пристально вглядываясь вдаль, через долину, туда, где высились горы, поднимала руки, чтобы поправить волосы, и замирала — так, что ее тело, туго обтянутое ярко-красным платьем из хлопка, было словно прорисовано напряженными четкими линиями, а под мышками виднелись неправильной формы темные пятна пота, — потом она резко опускала, как бы бросала вниз, руки с крепко сжатыми кулаками, и они безвольно повисали вдоль тела. Так она какое-то время стояла без движения, потом снова шла, притормаживала, будто бы мечтала или спала наяву и видела сны, била по каким-то кусочкам мусора носком высокой белой сандалии, и снова шла, медленно, и снова останавливалась, и так до тех пор, пока не скрылась с наших глаз за эвкалиптами, сверкавшими на солнце. Миссис Лэттимор глубоко и выразительно вздохнула, испустила характерный для нее легкий снисходительный смешок и сказала:
59 
