7 
— Я бы попрощался с Элис.
— Она у подруги. И переночует там. Я ей позволила. На твой манер, — добавила Барбара, но ее слова прозвучали скорее устало, чем ядовито.
— У какой подруги?
Барбара не ответила. Грэм кивнул еще раз и ушел. С чемоданом в правой руке и пакетом в левой он прошел по дорожке, потом вдоль Уэйтон-Драйв и свернул на Хайфилд-Грув. Он попросил, чтобы такси ожидало его на этом углу (он не хотел ставить Барбару в неловкое положение, возможно, даже надеясь вызвать момент сочувствия, покинув дом пешком), но черт его побери, если он приедет к Энн, к Второй Части своей жизни, на общественном транспорте.
Таксист оглядел Грэма и его багаж и ничего не сказал. Грэм подумал, что все выглядит как странный ночной переезд, с которым произошла путаница, и либо он вышел преждевременно, либо глупо замешкался. Но он ощущал в себе такую уверенность, что не стал ничего объяснять и только напевал себе под нос на заднем сиденье такси. Примерно через милю он увидел у края тротуара мусорный бак, попросил таксиста остановиться и выбросил пакет. В медовое время не вступают с пакетом грязного белья.
Вот так начались нескончаемые праздники. Грэм и Энн прожили в ее квартире полгода, прежде чем нашли небольшой дом в Клэпеме, стенка в стенку с таким же, но с садиком позади. Барбара вновь доказала свой талант доводить Грэма, потребовав немедленного развода. И никаких предварительных разъездов на два года без взаимных обвинений — она настаивала на старомодном разводе с возложением вины на Грэма. Грэм продолжал хранить пассивность Хаксли. Он будет и дальше платить по закладной, он будет выплачивать содержание Элис, Барбара получает машину и всю обстановку. Она не желала никаких денег для себя прямо — только опосредованно. Она намеревалась найти работу. Грэм, а позднее и судья, сочли эти требования справедливыми.
Брак был расторгнут на исходе лета 1978 года; Грэм получил право еженедельных свиданий с Элис. Вскоре затем он и Энн поженились. Медовый месяц они провели на Наксосе в полном запахов доме, принадлежащем коллеге Грэма. Они вели себя так, как нормально ведут себя люди в их положении: часто занимались любовью, помногу пили самианское вино, дольше, чем представлялось нужным, рассматривали осьминогов, сушащихся на пирсе, — и тем не менее Грэм как-то странно не ощущал себя женатым. Счастливым — да, но женатым он себя не ощущал.
Две недели спустя они сели на судно, набитое всякой живностью и вдовами, и вернулись в Пирей, где пересели на теплоход, набитый пенсионерами и преподавателями, и вдоль берегов Адриатики приплыли в Венецию. Пять дней спустя они улетели домой. Когда самолет летел над Альпами, Грэм сжимал руку своей аккуратной, ласковой, безупречной жены и тихонько твердил про себя, что он счастливый человек. Да, это были праздники внутри праздников, а теперь начнутся просто праздники. И, казалось, нет причин, почему это могло бы кончиться.
И пока длились следующие два года, Грэм начал-таки ощущать себя женатым. Быть может, причина промедления заключалась в подсознательном ожидании, что все произойдет точно так же, как в первый раз. Женитьба на Барбаре включала бесшабашный, если порой и не скоординированный буйно-эротический период, упоительный восторг новизны любви и где-то на заднем плане ощущение исполненного долга перед родителями и обществом. На этот раз ударения сместились: они с Энн уже спали вместе больше года, любовь во втором заходе не столько его опьяняла, сколько настораживала, а некоторые друзья держались с ним холодно и неодобрительно из-за того, что он бросил Барбару. Другие рекомендовали осторожность: раз споткнувшись, споткнешься и во второй раз, предупреждали они.
Что же произошло, отчего Грэм ощутил себя женатым? Именно то, что ничего не произошло: ничто не пробудило ни страха, ни опасений относительно его положения, того, как жизнь обходится с ним. И так постепенно его чувства всколыхнулись раскрывшимся парашютом, и после начальной пугающей стремительности все внезапно притормозилось, и он повис там, солнце озаряло ему лицо, земля словно бы не приближалась. И он не чувствовал, будто Энн знаменовала его последний шанс, нет, она всегда знаменовала его первый и единственный шанс. Вот что они имели в виду, думал он, теперь я понимаю.
И чем больше легкости он испытывал перед лицом любви, тем сильнее становилось ее — и Энн — обаяние. Его нынешний мир парадоксально казался и более надежным, и более хрупким. Стоило Энн уехать по делам, как он обнаруживал, что уже тоскует без нее — и не плотью, а душой. Когда ее не было рядом, он весь съеживался, наскучивал себе, глупел и испытывал безотчетный страх: он чувствовал, что недостоин ее и в мужья годится только Барбаре. А когда Энн возвращалась, он ловил себя на том, что не спускает с нее глаз, изучая ее куда более пристально, чем когда они только-только познакомились. Порой эта взыскательная страсть становилась отчаянной и необоримой. Он завидовал предметам, к которым она прикасалась. Он презирал годы, прожитые без нее. Он испытывал мучительное бессилие, потому что не мог хотя бы на один день стать ею. И он вел внутренние диалоги: одна его часть играла роль Энн, другая — его собственную роль. Этими разговорами он подтверждал, что они действительно идеально гармонируют друг с другом. Энн он ничего не говорил об этой привычке — не хотел обременять ее переизбытком своей любви из опасения… ну, из опасения, что подробности смутят ее, из опасения, как бы она не подумала, что он ждет от нее того же.
7 
