Особенно,... 
76 
Часов около пяти вернулся Кристофер и, увидев, что у меня горит свет (а я пытался читать «Папа Тадеуша», но не мог сосредоточиться на тексте), постучался в мою дверь. Он вошел, помахивая пятифунтовыми банкнотами — взносом в счет все возраставшей задолженности за квартиру.
— Хилари, взгляните-ка, вот она, долгожданная плата! Послушайте, вы что, больны или что-то не в порядке?
— По-моему, я подцепил грипп, — сказал я. — Он сейчас ходит у нас на работе. — Ноги у меня ныли. Мне казалось, что у меня поднялась температура.
Кристофер немного попятился.
— Извините, пожалуйста. Может, принести вам чего-нибудь?
— Нет. Спасибо за квартирную плату.
— А вы бы не хотели немножко чаю, или виски, или еще чего-нибудь?
— Нет. Просто будь умницей — отчаливай побыстрее.
Кристофер был такой милый, такой друг-приятель, красивый, стройный, молодой; лицо, хоть и бледное, но дышит здоровьем, светло-голубые глаза светятся умом и joie de vivre.[51] Я смотрел на него с отвращением.
— Кстати, мы вытащили Мика из каталажки. Он придет сегодня вечером.
— Его оправдали? Очень плохо.
— Нет, нет, отпустили на поруки.
— А откуда ты взял денег?
— Клиффорд дал.
— Ну и дурак. Слушай, уйди, пожалуйста. И ради всего святого одерни свитер.
Теперь я лежал и терзался мыслью, что Кристофер видел Клиффорда. Оснований для самоистязания не было никаких — просто я терзался, и все. Мысль, что, по всей вероятности, Клиффорд выложил эти пятифунтовые банкноты, лежавшие на моем ночном столике, не улучшала дело, а лишь ухудшала. Из кухни доносился голос Кристофера, распевавший:
«Кто же это, чайка моя? Кто, кто, кто? Грустно мне, чайка моя, тоскую, тоскую-я!»
— Заткнись!
Тишина.
Через какое-то время прибыли Мик и Джимбо, а еще через какое-то время из комнаты Кристофера донеслись тихие звуки таблы. Когда в восемь часов вечера Томми позвонила у входной двери, открыл ей Кристофер.
— Миссис Улмайстер пришла. — Фамилия Томми для Кристофера явно звучала несколько комично или даже обрядово.
К этому времени я уже чувствовал такую жалость к себе, что обрадовался Томми. В конце концов, женщина есть женщина, и ее обязанность быть ангелом-врачевателем. И Томми принялась врачевать меня.
— Родной мой, что с тобой? Ты болен?
— Да.
— Температура? — Она пощупала мой лоб. — Есть у тебя термометр?
— Нет.
— Ты совсем застыл. — Это после того, как она пощупала мои ноги. Я лежал в пижаме. — И согревашка у тебя совсем холодная.
— Если ты имеешь в виду мою бутылку с горячей водой, то можешь вдохнуть в нее жизнь.
Томми засуетилась: вскипятила чайник, нашла еще одну бутылку, наполнила ее горячей водой, сунула обе бутылки мне в постель, нашла еще одно одеяло и еще одну подушку и приготовила мне великолепное горячее питье из виски и лимона. Затем она села подле меня на постель, обняла меня и принялась поить, слегка отхлебывая из того же стакана.
— Не будь такой идиоткой, Томазина, подцепишь грипп или что там у меня.
— Я хочу подцепить твой грипп. Я хочу тебя. Я люблю твои вирусы и все твое. — И она поцеловала меня в губы.
— Дуреха ты, Томкинс. Какое прекрасное ты сделала мне питье.
— Согрелся?
— Немного. Меня все еще…
— Я тебя сейчас как следует согрею.
И она мгновенно сбросила с себя одежду. Полетели туфли. Синие итальянские бусы, звякнув, легли на стол. Коричневый норвежский свитер упал на пол, за ним — синяя твидовая юбка, затем шерстяная рубашка, которую она предусмотрительно носила, и лифчик. За ними последовали красные шерстяные панталоны, и уже более осторожно были сняты темно-синие колготки. И вот — Томми рядом со мной, ее маленькое сильное теплое тело прижалось ко мне, ее пальчики завозились с пуговицами моей пижамы, принялись ласкать черную поросль на моей груди, ее чудесные длинные ноги легли вдоль моих ног.
Я рассмеялся. И мы предались любви. И я в приливе счастья, казалось, вдруг нашел предопределенный судьбою выход, спасение от всех страхов, которые терзали меня. Мир ненадолго показался удивительно простым и прекрасным, ближайшее будущее — вполне сносным. И это было реальностью, словно из страшного сна я переместился в явь, в реальный мир. Мы долго лежали молча, голова ее покоилась на моей груди, губы, зарывшиеся в мою черную шерсть, что-то восторженно шептали, ее бедра, ее ноги были плотно прижаты ко мне, ступни переплелись с моими ступнями. На меня снизошла сонная одурь, я согрелся и если не был безусловно счастлив, то ощущение счастья, которое обычно не было мне свойственно, где-то маячило в отдалении.
76 
