61 
— Надеюсь, ты мне покажешь. Когда он возвращается?
— Я думаю, очень скоро.
— Что это за шум?
— Электрическая пила. Это лесорубы, они валят деревья по другую сторону реки — там много леса. Мы их недолюбливаем. Они каким-то гербицидом травят весь бутень вдоль дороги и уже погубили несколько орхидей. И все же иногда они нам помогают.
Некоторое время они шли молча. В гулкой тишине звук пилы казался каким-то потусторонним.
— Знаешь, я слышал ночью и другие звуки.
— Да?
— Да. Я слышал жуткий звук, будто билось стекло. И еще — словно по дому бегают дети.
Илона надела плащ поверх своего простого будничного платья и подняла воротник, на котором лежала ее рыжеватая коса, доходившая ей почти до талии. Сверху волосы были прикрыты маленькой шерстяной синей шапочкой. В плаще она казалась совсем девчонкой — маленькая, как подросток, с пухлыми щечками, покрасневшими на холоде. Ее вполне можно было принять за четырнадцатилетнего мальчишку. Она похлопала себя по шапочке, натянула ее на уши, потом ответила:
— Звук битого стекла — это полтергейст. Один из его трюков. Он может быть очень громким. Последнее время он этим не занимался. Я думала, он нас оставил.
— Ты говоришь так, будто видела его своими глазами! А ты что-нибудь слышала?
— Нет.
— А другие звуки — детские шаги?
— Это что-то из прошлого, — сказала Илона.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты спишь в старой части Селдена. Иногда явления из прошлого возвращаются. Это не призраки, это особые явления. Я не верю в привидений или духов умерших. Это, как и полтергейст, что-то механическое, что-то естественное, мы просто мало что о нем знаем. Может, мы улавливаем волны, исходящие от других людей, от ушедших людей. Что-то такое, что видел или слышал другой…
— Потрясающе, что ты все это принимаешь как нечто само собой разумеющееся. Может, ты телепат? Ты видишь и слышишь то, что недоступно другим?
— Я слышала полтергейст. Но ничего не видела. А вот Джесс видел. У него колоссальное чувство прошлого. Видишь там такой короб? Наш почтовый ящик. Ключ от него есть у Беттины и почтальона. Если хочешь отправить кому-то письмо, отдай ей, а она оставит его здесь, чтобы почтальон забрал.
Они добрались до дороги. Шум электрической пилы прекратился. Начался дождь.
— Я не хочу никому писать, — сказал Эдвард. — А ты не хочешь посмотреть, нет ли писем для тебя?
— Ну, я писем не получаю. Вот и дорожка. Но смотри, дождь зарядил…
— Давай вернемся.
Они развернулись, и восточный ветер ударил им в лицо. Когда впереди появился Сигард, Эдвард сказал:
— Этот дом такой странный. Иногда он кажется сделанным совершенно непостижимо… То есть я не понимаю его, и это словно делает его невидимым.
— Я тебя понимаю. Джесс хотел, чтобы его было трудно охватить взглядом.
— Может, это как-то связано с его пониманием прошлого! Илона, тебе сколько лет?
— Восемнадцать. А Беттине двадцать четыре.
— Я думал, она старше. А о тебе думал, что ты младше. Слушай, Илона…
— Что?
Эдвард смотрел на Сигард, и ему казалось, что строение сейчас исчезнет, а существует пока только благодаря ему, Эдварду. Он не мог вспомнить, что собирался сказать Илоне. Радовался он тому, что она его сестра, а не просто знакомая девушка, или огорчался? Ему очень хотелось поцеловать ее. Не отводя глаз от дома, он нащупал ее холодную руку и сжал в своих пальцах.
«Мои руки стареют, — думала Мидж Маккаскервиль, — кожа на них высохла, вздулись вены, скоро пойдут морщины». Они сидела в гостиной дома в Фулеме. В комнате было полно тюльпанов: желтых, которые она купила этим утром, и пестрых, присланных ей Урсулой. Желтые тюльпаны стояли вертикально в черных веджвудских[34] кувшинах, а пестрые, с красными и белыми полосками изящно свешивали головки из причудливых сиреневых ваз в стиле арнуво. Мидж внимательно разглядывала их. Она любила эту особую тишину, которую создавала в комнате неподвижная жизнь цветов. Потом, вернувшись к своей работе — она перешивала платье, — Мидж не могла не бросить взгляд на свои руки. Она смело укоротила платье на фут; в последнее время она не надевала его. Периодически Мидж делала ревизию своей одежды и сейчас, купив два ярда довольно дорогого материала у «Либертис», намеревалась вставить два клина в юбку и расклешить ее. Ей нравилось перешивать платья. Среди вещей, доставлявших удовольствие ее сердцу, на первом месте стояли цветы, а на втором — одежда. Томас как-то сказал (в шутку, конечно): «Тебе нужно было стать ботаником или портнихой!» Но это лишний раз свидетельствовало о том, как мало он ее понимает. Цветы и одежда (хотя Мидж занималась ими, убивая время) были для нее занятиями созерцательными: они замедляли бег времени до состояния абсолютного покоя. Когда она шила или возилась с цветами, движения ее становились очень медленными, а порой она совсем замирала. Ей нравились иголки, цветные нитки и само действо вышивания. Швейной машинки у нее не было. Томас говорил, что ему нравится смотреть, как она вышивает, это его успокаивало. Теперь она глядела на свои руки — правая, державшая иголку, замерла над куском шелковой материи с черно-красным узором. Игла так блестела, была такой острой и целенаправленной. А на ее руках лежала печать тления. Вставки из простого красного шелка отлично подошли к черно-красному материалу, и она даже подумала (но все же отвергла эту мысль), не сделать ли что-нибудь «из ряда вон», добавив их спереди и сзади. Аккуратно распоротое шелковое платье лежало у нее на коленях, как настоящий восточный ковер, усеянный маргаритками. День стоял солнечный, шторы в мелкий цветочек были раздвинуты до предела, дверь на балкон открыта. Маленькая белая чугунная лестничка с балкона вела в сад, где вовсю цвела слива. Уже начали вянуть крокусы, а время роз еще не наступило. Каменная львиная голова в кирпичной стене должна была источать воду в прудок под ней, но Томас так и не удосужился доделать это до конца. На маленькой аккуратной лужайке у стены Мидж посадила густые «старые розы», кусты с листьями красивой формы, веронику, молочай, буддлею, скумпию и японский клен.
61 
