105 
— Когда вернешься на свою станцию, — прервал его ван Вяйк, — антенны будут валяться на земле вместе с обломками аппаратуры. Погоди, покрасневший юноша, сопя, отвернулся, — одно слово прежде, чем ты понесешься с воплем мести. Одно слово. Но неприятное — бунт.
— Всякий раз, когда бондель дерзит тебе, это — бунт. — Казалось, Мондауген вот-вот расплачется.
— Абрахам Моррис заключил союз с Якобусом Кристианом и Тимом Бойкесом. Сейчас они направляются на север. Ты сам убедился, что в твоих краях об этом уже слышали. Меня не удивит, если через неделю все до единого бондельшварцы округа будут под ружьем. Не говоря уже о кровожадно настроенных вельдшундрагерах и витбоях с севера. Витбои всегда ищут повод для драки. — В хижине зазвенел телефон. Ван Вяйк заметил взгляд Мондаугена. — Да, — сказал он. — Подожди здесь, новости могут оказаться интересными. — Он скрылся внутри. Из соседней хижины донесся звук бондельшварцевского рожка невесомый, словно дуновение ветра, монотонный, как солнечный свет в сухой сезон. Мондауген вслушивался, будто рожок хотел ему что-то сказать. Увы.
В дверях появился Ван Вяйк:
— Знаешь, юноша, на твоем месте я бы отправлялся в Вармбад и сидел там, пока все не утихнет.
— Что случилось?
— Звонил управляющий из Гурухаса. Похоже, они догнали Морриса, и сержант ван Никерк час назад попытался убедить его добровольно приехать в Вармбад. Моррис отказался. Ван Никерк положил руку на плечо Морриса в знак ареста. После чего, по версии бонделей, которая — можешь быть уверен — уже дошла до португальской границы, сержант объявил: "Die lood van die Goevernement sal nou op julle smelt". Теперь на вас прольется свинец правительства. Поэтично, согласен?
— Бондели и Моррис восприняли это как объявление войны. И пошло-поехало. Возвращайся-ка в Вармбад, а еще лучше, не останавливайся там и, пока не поздно, переправляйся через Оранжевую — добрый тебе совет.
— Нет-нет, — сказал Мондауген. — В некотором смысле я, конечно, трус, вы это знаете. Дайте мне другой совет, не такой добрый. Понимаете, у меня антенны.
— Ты беспокоишься о своих антеннах, будто они растут у тебя на лбу. Давай. Возвращайся, если у тебя есть мужество, которого у меня, безусловно, нет. Возвращайся и расскажи там у Фоппля о том, что здесь слышал. Заляг в его крепости на дно. Если хочешь знать мое мнение, будет кровавая баня. Тебя не было здесь в девятьсот четвертом. Но спроси у Фоппля. Он помнит. Скажи ему, что пришло время фон Трота.
— Вы могли это предотвратить! — закричал Мондауген. — Разве не за тем вы здесь, чтобы они оставались довольны? Чтобы не допустить малейшего повода к бунту?
Ван Вяйк взорвался в приступе горького смеха.
— Похоже, у тебя, — наконец медленно произнес он, — есть иллюзии относительно государственной службы. История, гласит пословица, делается ночью. Европейскому чиновнику ночью свойственно спать. А история — это то, что дожидается его в девять утра в почтовом ящике. Он не пытается с ней бороться. Он пытается с ней сосуществовать.
— Die lood van die Goevernement, в самом деле. Возможно, мы — свинцовые гирьки фантастических часов, поддерживающие их ход, предписанное им чувство истории и времени, побеждающее хаос. Прекрасно! Пусть несколько гирек расплавится. Пусть часы немного поврут. Но гирьки вновь отольют и подвесят, и, если там не окажется одной под именем и в форме Виллема ван Вяйка, и часы не пойдут правильно, что ж — тем хуже для меня.
Выслушав этот странный монолог, Курт Мондауген махнул рукой в знак безнадежного прощального салюта, забрался в повозку и отправился назад, в глубь страны. Путешествие прошло без приключений. Изредка из кустарника появлялась запряженная буйволами повозка, или черный, как смоль, коршун маячил в небе, изучая нечто маленькое и стремительное среди кактусов и колючих деревьев. Палило солнце. У Мондаугена текло изо всех пор. Он задремал, потом пробудился от тряски. Один раз ему приснились выстрелы и крики. Он добрался до приемной станции после полудня и обнаружил, что в ближайшей деревне все тихо, а аппаратура не тронута. В дикой спешке он разобрал антенны и погрузил их вместе с аппаратурой в капскую повозку. Полдюжины бондельшварцев стояли вокруг и наблюдали. Он собрался в путь, когда солнце почти село. Время от времени Мондауген краем глаза замечал еле различимые в сумерках группки бонделей, сновавших вокруг небольшого селения. Где-то к западу затеялась свара. Когда он затягивал последний узел, неподалеку заиграл рожок, и почти сразу же до него дошло, что музыкант имитировал сферики. Наблюдавшие бондели захихикали. Смех все усиливался, пока не зазвучал, словно джунгли, кишащие мелкими экзотическими животными, которые спасаются бегством от смертельной опасности. Но Мондауген прекрасно знал — кто и от чего здесь спасается бегством. Солнце село. Он забрался в повозку. Никто не сказал ни слова на прощание, позади он слышал лишь писк рожка и смех.
105 
