115 
— Плох?
— Очень плох.
— По крайней мере, пока он в таком состоянии, его не арестуют французы.
— Это еще неизвестно. И уж во всяком случае, рана его из разряда смертельных… Едва ли он выкарабкается.
Офицеры тревожно переглядываются. Прошел слух, будто Мюрат переменил свое решение и теперь намерен арестовать всех, кто сражался в артиллерийском парке, — и военных, и гражданских. Известие подтверждают капитаны Хуан Консуль и Хосе Кордоба, сию минуту спустившиеся в часовню. Оба явились без сабель и закутанные до самых глаз.
— Своими глазами видел, как по улице провели нескольких связанных артиллеристов, — говорит Консуль. — Кроме того, разыскивают тех волонтеров короны, которые были в Монтелеоне… По всему видно, Мюрат задумал примерно покарать всех.
— Я думал, расстреливают только горожан, взятых с оружием в руках, — удивляется капитан Варгас.
— Как видишь, круг расширяется.
Офицеры снова обмениваются многозначительными взглядами, понижают голос. В Монтелеоне были только Консуль, Альмира и Кордоба, но и остальным едва ли даром пройдут дружба с главарями бунта и участие в бдении. Французы расстреливают еще и не за такое.
— А что же делает полковник Наварро Фалькон? — шепотом спрашивает Сесар. — Он ведь обещал не дать своих людей в обиду.
При этих словах он устремляет беспокойный взгляд наверх, на ведущую в склеп лестницу, где стоят могильщики. Сегодня ночью опасаться следует не только французов, но и тех, кто постарается выслужиться перед ними, а таких в смутные времена всегда будет в избытке. Спустя несколько месяцев, когда против Наполеона восстанет уже вся Испания, даже один из офицеров, доблестно дравшихся в Монтелеоне — а именно лейтенант артиллерии Фелипе Карпенья, — присягнет королю Жозефу и перейдет на сторону французов.
— Уж не знаю, что там Наварро даст, чего не даст, — отвечает Хуан Консуль. — Он твердит одно — что ответственности ни за что не несет и понятия ни о чем не имеет. Но случись ему сегодня быть в Монтелеоне, завтра он постарался бы оказаться за много-много миль от Мадрида.
— Стало быть, мы пропали! — восклицает Кордоба.
— Если схватят — разумеется, — замечает на это Хуан Консуль. — Я сегодня же скроюсь из города.
— И я. Сейчас забегу домой, заберу кое-что…
— Будьте осторожны, — предупреждает Кабанес.
Офицеры обнимаются, в последний раз бросают взгляд на покойников.
— Прощайте, господа. Дай вам бог удачи.
— Вот именно. Господи, спаси и сохрани нас… Ты с нами, Альмира?
— Нет. — Писарь показывает на тела Веларде и Даоиса. — Кто-то должен проводить их…
— Но французы…
— Не тревожься. Я сумею с ними договориться. Ступайте с богом.
Остальные не заставляют себя упрашивать. Утром, когда могильщики спешно и скрытно предадут земле тела капитанов, присутствовать при этом будет один только Альмира, до конца сохранивший им верность.
Даоис будет погребен здесь же, в склепе-часовне, под алтарем капеллы Пречистой Девы Вальбанерской, а Веларде вместе с другими убитыми накануне — снаружи, в церковном дворе, рядом с колодцем. Спустя много лет могильщик Эрреро засвидетельствует: «Мы озаботились захоронить тела вышеозначенных дона Луиса Даоиса и дона Педро Веларде как можно ближе к поверхности земли, с тем чтобы по прошествии времени их прах можно было перенести в иное, более приличествующее им место».
* * *
Ильдефонсо Иглесиас, санитар госпиталя Буэн-Сусесо, в ужасе останавливается в проеме арки, отделяющей патио от монастырской галереи. Свет фонаря в руке его товарища Тадео де Наваса выхватывает из темноты гору полуголых трупов — это зрелище способно потрясти любого. За минувший день оба они навидались всякого, ибо, рискуя собственной жизнью, перевязывали раненых, выносили убитых, едва лишь стихал огонь и французы приостанавливали атаки. Тем не менее от жуткой картины, представшей их взорам в часовне и госпитале на Пуэрта-дель-Соль, волосы становятся дыбом. Нескольких покойников вечером унесли домой родственники и друзья — из тех, что посмелей и не побоялись подвернуться под шальную французскую пулю, — но основная часть расстрелянных в три пополудни остается здесь, грудой бледной мертвой плоти громоздится в засохших кровяных лужах, смердит развороченными внутренностями, вывалившимися потрохами, первым тленом.
— Шевелятся, смотри! — шепчет Иглесиас.
115 
