Особенно,... 
84 
– Мы уже давно ничего о нем не знаем, – правдиво ответила Дора. – И тебе не надо нас провожать, если ты хочешь быть на сегодняшнем заседании, – добавила она, чтобы немного успокоить растревоженную совесть, которая и так болела, даже без присутствия свидетеля ее обмана.
– Нехорошо ездить женщине одной по этим дорогам. Да у меня и денег нет на приобретение какой-нибудь собственности.
Дора виновато вспомнила о золотых монетах, так и не увидевших свет.
– Я могу оплатить твои услуги? – нерешительно спросила она. – Я бы ничего не сумела сделать без твоей помощи.
Роберт жизнерадостно улыбнулся.
– Я бы сам с удовольствием тебе заплатил за доставленное развлечение. Не скоро Джо переживет, что его перехитрила женщина! Пригласи меня пообедать и передай Пэйсу, что мы с ним в расчете.
Надо бы написать Пэйсу и сообщить, что она сделала. Дора очень сомневалась, что имела право совершить акт подлога, хотя и на бумаге. Ну, у нее будет время обо всем как следует подумать, когда она доберется домой.
Но, приехав, домой, Дора должна была приготовить обед и заняться кашлем Эми. Харриет Николлз провела беспокойную ночь, и за ней тоже следовало поухаживать. Дора хотела обо всем рассказать Джози, но та принимала родственников, и ее не интересовали дела. После обеда она осталась составить компанию Роберту, а Дора направилась к своим пациентам.
Когда она, наконец, удалилась к себе, то постель ей показалась одинокой, как никогда. Хорошо бы вернуться к себе домой и спать в кровати, которую они делили с Пэйсом, но жить одной в доме небезопасно. Ей надо с кем-то говорить и чтобы кто-то ее хвалил за правильный поступок, и при этом она не могла унять угрызения совести. Ложь умолчания – все равно ложь, и ее подпись на документе – подложная.
Теперь, конечно, ничего нельзя изменить, но люди шерифа не смогут выгнать их из дому. И эта мысль утешила Дору.
Граф лежал, откинувшись на подушки, тяжело дыша. Больные легкие забила мокрота. Красивые черные волосы выцвели, сильно тронутые сединой. Тяжелые бархатные занавеси у кровати повытерлись на краях, да и все убранство богато отделанной спальни являло следы изношенности. Оконные драпри заслоняли путь солнечным лучам и мешали оценить степень разрушения и упадка былой роскоши.
– Найди ее, – приказал больной, комкая старое письмо и стукнув кулаком по одеялу. – Найди и привези сюда.
Человек помоложе безостановочно мерил шагами некогда изящный ковер. Он снял сюртук и галстук, и полотняная рубаха чересчур вольно расстегнулась на шее. Угрюмые, когда-то юношеские черты с возрастом огрубели. Толстые надутые губы говорили скорее о жестокости, нежели о чувственности. Глаза под набрякшими веками раздраженно обратились к больному.
– А ты думаешь, я не пытался? Но там же идет война. Письма идут неделями, месяцами. Последнее могло где-то затеряться. Мой поверенный сломал ногу, садясь на корабль. Одна дьявольская трудность все время сменяется другой.
– Поезжай сам, – хрипло приказал немощный больной. – Поезжай и доставь ее ко мне.
«Черта с два я поеду», – мстительно подумал Гарет, насупившись, и хлопнул, выходя, дверью. Если бы не последняя воля старой леди, он бы вообще ни о чем не заботился. Ему давно хотелось заграбастать наследство этой шлюхи, а потом хоть бы она снова утопилась.
И может быть, он сам не отказался бы ей в этом помочь.
И, пораскинув своим проворным умом, Гарет сразу же выработал несколько интересных способов овладения чужими деньгами.
Пэйс чувствовал, как солнце все сильнее припекает его непокрытую голову, а желудок выворачивается наизнанку. Он смотрел на угловатую фигурку маленького мальчика у своих ног. Малышу не больше пяти-шести лет. И. уже никогда не исполнится семь. Кровь сочилась из раскроенного черепа ребенка.
Пэйс перевел взгляд на дорогу гибели и разрушения, по которой он только что проехал. Сначала он надеялся, что этот мальчик жив. Теперь он вообще не надеялся найти хоть одного уцелевшего. И желудок опять свела судорога от того, что он увидел сейчас, от того, что видел каждый день в последние несколько недель. Война превращала людей в животных.
За спиной беспокойно столпились его солдаты, и Пэйс заставил себя снова двинуться в путь к маленькой ферме. Шерман был склонен разрушать символы богатства и рабства во время своего марша по Джорджии. Но за подобное варварство Шерман ответственности не нес. Скромный фермерский домишко не мог представлять никакого интереса для армии в походе. Дом напомнил ему родное гнездо Доры, двухэтажная обитель добросердечия и любви с цветами у порога. Здесь не держали рабов, не было и намека на богатство. Жила одинокая женщина с детьми, изо всех сил старавшаяся свести концы с концами без помощи мужа.
84 
