179 
— Да, — сказала она. — Невидимка.
Она засмеялась радостно и взволнованно, выудив смысл из того, о чем он только догадывался, — и протянула стакан, чтобы он налил еще вина.
А потом они отправились в кино: какой-то предприниматель завладел большим мрачным амбаром в Каменебойне и вечерами по выходным показывал там иностранные фильмы и эзотерику. Кино оказалось уж очень странным, а с исторической точки зрения — так и вовсе полной чушью: халтурка на тему жития монахини-мистика Хильдегарды Бингенской. Пирс пытался не смеяться вслух, хотя и так почти все зрители не прекращали болтать ни на минуту. Хильдегарда посвящает себя Господу: преклоняет колени перед суровым священником, чьи глаза горят как уголья, чтобы он обрезал златые косы старлетки.
— Ой, пошли отсюда, — сказал он.
— Погоди, — попросила Роз, и он почувствовал, что она настоит на своем.
Постриженная и смиренная Хильдегарда держит в руках груду своих кудрей. В свете кинопроектора Пирс увидел сияние небрежно забранных волос Роз.
Уже сидя в «гадюке», кренившейся на темном серпантине горной дороги, на обратном пути в Блэкбери-откос, Пирс разглагольствовал о том, какой глупый фильм они только что посмотрели, да в нем Средневековья не больше, чем, чем; она же молчала. Много времени спустя он, спасая себя, будет осужден на то, чтобы в одиночестве своего сердца вспоминать все проведенные рядом с нею минуты, и снова откроет этот фильм, этот вечер, когда еще и представить не мог все тонкости ее волшебного механизма, всю неистовость снедающего ее жара; как ее неудержимо возбудили стрижка волос, и нежданные громкие звуки, и некие слова, произнесенные шепотом, длинные лайковые перчатки и близость огня — но не только они.
Когда они уже снова сидели за столом в его кухне со стаканами в руках (она пила содовую, а то навеселе она за себя не отвечала), он позволил ей вести разговор, впитывая ее истории, надежды и обиды. Потом встал, достал белую коробочку вроде тех, которыми пользовались в старых универсальных магазинах для упаковки товаров.
— Внимание, — сказал он. — У меня для тебя подарок. Он поставил коробочку на середину стола и подождал, пока Роз встанет, чтобы раскрыть ее. Отпахнулись половинки картонной крышки, разошлась папиросная бумага, и Роз вынула шарфик, один, потом другой и еще один. Увидев их все, она слегка улыбнулась и начала было: «Ну…» — как он заговорил одновременно с ней, и Роз замолчала.
Голос его был мягок; Пирс аккуратно выбирал слова, старался сохранить неподвижность; его руки лежали на столе, одна поверх другой.
— Я хочу, — проговорил он, — чтобы ты взяла их в спальню, разделась и подождала. Я скоро приду.
Она не жеманилась и не изображала роковую женщину; она ничего не сказала, но по ее лицу скользнуло то же рассеянное выражение, которое он впервые заметил в «Дырке от пончика», когда велел ей не застегивать пуговицу. Ему больше ничего не нужно было говорить. Мгновение она стояла неподвижно, как будто ожидая, что откуда-то изнутри придет согласие, но согласие не ее; потом она собрала эти вполне невинные вещи и ушла из кухни, двигаясь, как обычно, быстро и плавно.
Пирс остался.
Он не знал, сработает ли это; он сел за стол, в горле пересохло, он весь горел, он пытался измерить всевластное, хладное время, вот только плох счет по ударам сердца. Никогда прежде он такого не делал; он ничего не знал о том, как овладеть волей женщины, подчинить ее себе, использовать в своих целях, — совершенно нелепая идея. Что он и вправду знал, в чем был поистине хорош, так это в служении; выслушать ее желания, догадаться, как удовольствовать их, хотя бы отчасти, хоть ненадолго.
И сейчас то же самое — что, не так?
Он допил стакан и встал. Остановился у двери в спальню — зловещая тень (он словно видел себя со стороны) на фоне освещенной кухни: Роз не осмелилась включить лампу возле кровати. Она сделала все, как он ей велел, и лежала в полутьме на каштановых простынях, даже не сняв девчоночьи гольфы. Он вошел — она чуть приподняла голову, настороженно и терпеливо ожидая, как пациент ждет новых, неизвестных ему процедур.
Он подошел к ней, расстегнул ремень, зная не более, чем она, во что же они пустились. Пустились — в этом слове для Пирса всегда таились опасность и тайна: он воочию видел себя в утлой лодчонке, пустившейся в шквал на просторы иссиня-черного белопенного моря.
179 
