Крах
…апреля 178…
Меня беспокоит чрезмерная настойчивость Виктора; его нетерпение лишь усиливает мою неуверенность. Столь многое зависит от его способности владеть собой. Однако он продолжает осаждать меня просьбами приступить к «Грифону». Говорит, что принимает киноварную настойку, которую нам оставила Серафина, и это поможет ему управлять поллюцией. Но я считаю, что риск слишком велик. Умоляю подождать до поры, когда до месячных останется совсем немного и будет безопасней совершать обряд. Он соглашается — но горит нетерпением.
…апреля 178…
Я спрашиваю Виктора, не станет ли он меньше любить меня, когда я лишусь девственности. Он отвечает мне вопросом:
— А ты не станешь меньше любить меня, когда я уже не буду девственником?
— Для мужчины это не то же самое, что для женщины, — отвечаю я.
— Только потому, что мужчины не боятся этого.
— Мужчины получают; женщины теряют. Так учат всех девушек.
— Я не собираюсь «получать» от тебя. Я не какой-нибудь гнусный совратитель — или ты считаешь меня таковым?
Он уверяет, что я для него образец чистоты, которую ничто не может запятнать, образец большего целомудрия, чем моя девственность. Я спрашиваю, постарается ли он не причинить мне боли. Хочу, чтобы он знал о моих страхах. Он обещает быть очень осторожным; я верю ему, но меня бросает в дрожь от его пыла.
…апреля 178…
Этой ночью, кажется, можно… но я еще колеблюсь. Чувствую, как меня охватывает паника… прерываю обряд и умоляю Виктора подождать до другого дня. Он соглашается, но с большой неохотой.
…апреля 178…
Снова прошу отсрочки.
…мая 178…
Виктор злится, оттого что я так долго не могу решиться. Уходит на целый день в лабораторию и работает там в одиночестве.
— Ты думаешь, что мною движет похоть, — говорит он позже. — Не веришь в мою любовь.
Я клянусь, что это не так; за его любовь я бы жизнью поручилась — но любовь не защитит от опасности, которая страшит меня.
…мая 178…
Мой жуткий сон вернулся. Просыпаюсь ночью от собственного крика. Снова мне привиделось мое рождение… не могу сделать вдох. Вижу человека-птицу, который тянет ко мне когти. Проснувшись, бросаюсь к окну, распахиваю его, словно в комнате нет воздуха.
— Представь себе, — сказала Серафина, — что Великое Делание — это нечто, желающее родиться в твоей душе.
…мая 178…
Я вновь отказываюсь. Виктор говорит, что мне не хватает смелости.
— Вот отчего Делание так долго не может завершиться, — говорит он. — Из-за женских капризов. Матушка говорит, что в нем должна принимать участие женщина. А что, если женщина откажется? Что, если она слишком боится? Как тогда будет Делание продвигаться?
Он несправедлив, но я понимаю, виной тому его досада. Он жаждет узнать, чему должен научить нас Грифон, а я из осторожности удерживаю его от этого знания. И он правильно спрашивает: мол, как же тогда можно совершить химическую женитьбу?
Мне нечего ответить.
Франсина когда-то говорила мне, что матушка выбрала ее на роль Soror для Виктора. Как бы Франсина поступила на моем месте? Оседлала бы Грифона? Доверилась бы Виктору? Если б я могла спросить ее! Но мы с Виктором условились хранить все в тайне.
…мая 178…
Я заглянула в студию матушки и долго смотрела на картину с изображением девы в цепях. Преследовал ли ее мужчина, как Виктор преследует меня? Что заставило ее в конце концов уступить, любовь или усталость? Или побоялась показаться малодушной — как я боюсь?
Если бы только можно было поговорить с матушкой… но Виктор прав. Если пойти к ней, она запретит нам продолжать. И Виктор скажет, что я предала его.
Он не знает, как трудно мне решиться. Он не желает мне зла. Просит быть его помощницей. Я должна быть смелой, какою он желает меня видеть [41].
* * *
Сказала ли я это вслух? Или только хотела сказать? И услышал ли он? Или не желал слышать? Не могу вспомнить. Помню лишь охватившую меня животную панику. И сильную боль. И удивление, бывшее даже еще сильней. И после мгновения спасительного замешательства — понимание, что произошло непоправимое.
Вот что я помню о той ночи, с которой миновало уже несколько недель.
Не замечая времени, мы лежали в сладостных объятиях. Я позволила его ладони вновь и вновь скользить по моей наготе, чтобы он мог успокоить меня; позволила прикасаться ко мне везде. Он жадно ласкал мое тело, подготовляя к решающему моменту. Я вся стала вода, серебристая уступчивая вода, а он весь — огонь, алый всепоглощающий огонь. Он у него так дивно восстал, так был тверд и напряжен, я любовалась его возбуждением. Хотелось ощутить его губами. Охватить, завладеть. Чувствовал ли он то же, что я? Хотелось ли ему насытиться моей страстью? Теперь я видела, как легко делать все, что делали женщины на рисунках, ведя мужчину по самому краю желания. Как восхитительно было балансировать вместе с ним на этом краю манящей пропасти! Еще миг, и мы вскочим на Грифона и полетим, вместе правя им.