Рядом смеялся Утба, опершись на свою неизменную секиру.
Абу-т-Тайиб отстранился от могучего юз-баши и принялся разглядывать пришельца. За истекшие дни Худайбег, казалось, стал еще больше: подрос, заматерел, обзавелся брюхом площадного борца-пахлавана — что, впрочем, не делало его малоподвижным. Удивляло еще и другое: чудовищно волосатая грудь, выпиравшая из-под распахнутого чекменя. Прямо чащоба дремучая; давным-давно в Куфе один невольник-саклаб рассказывал поэту о таких чащобах в его родной сторонке. Да и лоб юз-баши выпятился несуразно, брови нависли горными утесами, ероша поросль можжевельника и аргавана: а под утесами зияли два небесных колодца.
Глаза Дэва, лучившиеся искренней заботой.
— Мой шах, позволь рабу задать вопрос! — веселый Утба крутанул секиру, брызнув зайчиками с полулунного лезвия. — Это твой шут? И дозволена ли для меня его жидкая кровь?
— Да уж не жиже твоей, — проворчал Дэв, вполоборота скосясь на нахала. — Слышь, твое шахское, может, мне в нем дырок понаделать? Или башку отвернуть, как куренку? Ишь, выдумал: шут…
Абу-т-Тайиб повернулся сразу к обоим задирам и посмотрел сперва в одни голубые глаза, а потом в другие, такие же голубые.
Смешливые огоньки боевого безумия мало-помалу зажигались в первых; забота во вторых исподволь сменялась тихой безмятежностью пропасти, где крик — и тот тонет без следа.
— Прекратить свару! И любить друг друга, как меня самого! — строго приказал поэт. Гоня шальную мысль: если правы Гургин и султан, то окажись на месте этих двоих люди с глазами карими, черными или какими иными, приказа вовсе не потребовалось бы. С полузвука уловили бы, вникли, расстарались… возлюбили бы не за страх, а за совесть!
Нагая девица у обочины шахской дороги.
Плачущий Суришар.
Отрубленная рука Омара Резчика.
Кланяющиеся хурги, чьи становища он жег; и безнаказанность в бою.
Эти двое, «небоглазые» изгои, чья жизнь была безрассудно выкуплена у пекла им, Абу-т-Тайибом аль-Мутанабби — их сопротивление его приказу было стократ дороже любого послушания.
И свершилось: страшное веселье стало покидать голубизну взгляда Утбы Абу-Язана, а затем сомкнулась пропасть взора Худайбега аль-Ширвани по кличке Дэв.
Неохотно, не до конца — и все же, все же, все же…
Где ты, дерзкая ослушница Нахид-хирбеди?
Почему не рядом?
Почему?!
* * *
Уже готовясь к отъезду — маг Гургин в качестве главы посольства превзойдет самого себя, а султан Баркук отпустит пленного с почестями и без выкупа — Абу-т-Тайиб вспомнит россказни слепца о «пятнадцатилетнем курбаши».
И напрямик спросит у Дэва:
— Сколько тебе лет?
Могучий юз-баши задумается, неуверенно трижды покажет шаху растопыренную пятерню, а потом еще один согнутый палец.
— Кажись, столько, твое шахское… А что?
Рядом рассмеется Утба Абу-Язан.
КАСЫДА О ПОСЛЕДНЕМ ПОРОГЕ
- Купец, я прахом торговал; скупец, я нищим подавал, глупец, я истиной блевал, валяясь под забором.
- Я плохо понимал слова, но слышал, как растет трава, и знал: толпа всегда права, себя считая Богом!
- Боец, я смехом убивал; певец, я ухал, как сова, я безъязыким подпевал, мыча стоустым хором,
- Когда вставал девятый вал, вина я в чашку доливал и родиною звал подвал, и каторгою — город.
- Болит с похмелья голова, озноб забрался в рукава,
- Всклокочена моя кровать безумной шевелюрой;
- Мне дышится едва-едва, мне ангелы поют: «Вставай!»,
- Но душу раю предавать боится бедный юрод.
- Я пью — в раю, пою — в раю, стою у жизни на краю,
- Отдав рассудок забытью, отдав сомненья вере;
- О ангелы! — я вас убью, но душу грешную мою
- Оставьте!.. Тишина. Уют. И день стучится в двери.
Глава тринадцатая,
в которой повествуется о жабах и богомолах, о странных взглядах и худых делах — но об условиях молитвы, как то: чистота членов, прикрытие срамоты, наступление должного времени, обращение в сторону кыблы и стояние на чистом месте — обо всем этом не упоминается даже словечком!
1
…Человек сидел на берегу пруда и смотрел, как охотится большая бурая жаба, сплошь покрытая склизкими бородавками.
Жаба терпеливо ждала. Только тяжело вздымающиеся бока выдавали ее, не давая спутать с одним из таких же бурых, поросших плесенью камней, разбросанных вокруг. Жаба ждала. И человек ждал.
Они дождались: неосторожный кузнечик с треском упал на берег пруда, на свою беду решив покинуть спасительные заросли травы.