1

Процессию сопровождало не менее сотни людей дворцовой охраны – все с гонгами и барабанами, в пурпурных халатах, затянутых поясами с роговыми пластинами, в шелковых праздничных шляпах с лихо загнутыми отворотами, напоминавшими крылья легендарной птицы Пэн. Вот уж воистину – величие видно издалека! Особенно когда сиятельный Чжоу-ван, родной брат ныне здравствующего императора Поднебесной, Сына Неба Юн Лэ, в очередной раз возвращается в жалованный ему удел!

Впрочем, зеваки в толпе переговаривались вполголоса: дескать, нечистый на руку принц Чжоу уже трижды отстранялся от правления уделом за «злоупотребления» и явные нарушения канона Ведомства Работ, установленного специально для «кровнородственных ванов», как то: злостное пренебрежение указанной высотой дворцовых стен, двойное увеличение положенного количества ворот, покраска крыш западных палат в неподобающие цвета, не считая киноварного оттенка воротных створок, и так далее.

Но до того ли сейчас, когда в Нинго праздник, а в серой слякоти будней это уже немало!

Следом за охранниками двадцать придворных бережно везли в черепаховом ларце, украшенном яшмой и изумрудами, драгоценные реликвии Ведомства Обрядов: свидетельство на титул вана, именуемое «цэ» и вычеканенное на тончайшем листе червонного золота, а также личную печать принца Чжоу, имевшую квадратное основание и навершие в виде прыгающего тигра.

Рядом с реликвиями в ларце хранился свиток – копия нефритовых табличек из Храма императорских предков – с двадцатью иероглифами, которые должны были составлять первую часть имен потомков Чжоу-вана на протяжении двадцати поколений.

И упаси Небо ошибиться – бдительное око Управления императорских родичей не дремлет!

За придворными, в окружении евнухов с веерами и опахалами, неторопливо двигался экипаж нынешней фаворитки принца Чжоу, его любимой наложницы, красавицы Сюань, которую за глаза в шутку называли Сюаньнюй^[1] Беспорочной. Сам Чжоу-ван, словно стремясь лишний раз подчеркнуть свое пренебрежение этикетом, ехал не впереди процессии, а рядом с экипажем наложницы и, склонившись к затененному шторами окошечку, распевно шептал что-то – должно быть, читал возлюбленной стихи эпохи Тан, до которых был большой охотник.

И все шло своим чередом, своим порядком, установленным до мельчайших подробностей, пока из задних рядов толпы вперед не протолкалась пожилая грузная женщина и, не остановившись на достигнутом, пошла себе вперевалочку прямо к принцу Чжоу и экипажу красавицы Сюань.

Эту женщину знали все в квартале Пин-эр. Ну скажите, кому не знакома Восьмая Тетушка, жена красильщика Мао, нарожавшая своему тщедушному муженьку добрую дюжину ребятишек, – тихая, покладистая простушка с вечно распаренными от стирки руками?

Но чтобы так, вопреки основам всех миров Желтой пыли, прямо навстречу кровнородственному вану…

– Прочь, негодная! – пронзительно, аж уши заложило, завизжал толстенький евнух и хлестнул нарушительницу спокойствия опахалом. Удар пришелся по выставленному предплечью Восьмой Тетушки, послышался треск, от бамбуковых пластин опахала брызнул во все стороны украшавший их мелкий бисер.

В ту же секунду сложенные «обезьяньей горстью» ладони жены красильщика Мао наискось обрушились на оттопыренные уши евнуха, бедняга захлебнулся так и не родившимся криком и сполз на мостовую, продолжая беззвучно разевать рот, будто вытащенная из воды рыба.

А Восьмая Тетушка продолжила свой путь к экипажу.

Первым опомнился длинноусый придворный в черном халате, расшитом голенастыми драконами, и при поясе тайвэя – начальника стражи.

Он коротко скомандовал, и охранники мигом сломали строй, обтекая придворных с реликвиями – символами ванского достоинства; вокруг Восьмой Тетушки сомкнулись конские крупы, а позже, когда ближайшие охранники словно сами собой вылетели из седел, в воздухе засверкала сталь. Праздник плавно перерастал в бессмысленное побоище: в руках жены красильщика Мао проворно сновал отобранный у кого-то двуострый топорик, опытные солдаты на глазах превращались в драчливую ребятню, промахиваясь по вертящейся вьюном сумасшедшей бабе, отрубленная голова тайвэя подкатилась прямо под копыта ванского жеребца, и тот шарахнулся, рванулся подальше от мертвого оскала, загарцевал, с трудом смиряемый властной рукой…

  1