19 
— Я думаю… — начала Габриель.
— Пусть полечится электрошоком.
— Не ерунди, — сказала Алекс.
— Что ты! — воскликнула Габриель.
— Ну хорошо, а как насчет нашего великого психиатра, Айвора Сефтона?
— Сефтон — тупица, — ответила Алекс. — Он никогда в жизни никого не вылечил. Люди выходят от него еще полоумней, чем приходят. И еще он дерет бешеные деньги.
— Джордж может лечиться бесплатно за счет Национальной системы здравоохранения.
— Да, но только в группе. Представь себе Джорджа в группе.
— В его группу никто не захочет ходить, — отозвался Брайан, — По крайней мере, у него хорошая пенсия — не могу понять почему. У него пенсия почти такая же, как моя зарплата.
— Джордж не сумасшедший.
— Я и не говорил, что он сумасшедший.
— Оставь его в покое. Ты прекрасно знаешь, что надо оставить его в покое.
— Я вот думаю, а вдруг профессор Розанов ему поможет, — сказала Габриель.
— Кто? — переспросила Алекс.
— Джон Роберт Розанов, — ответил Брайан. — С какой стати он будет помогать? И вообще, он уже старый и, скорее всего, выжил из ума.
— А куда делась та девочка? — спросила Габриель.
— Какая девочка?
— Ну была же какая-то внучка, за ней еще приглядывала кузина Руби, или кто там она ей?
— Понятия не имею, — ответил Брайан, — Я думаю, Розанов с ней вообще никогда не видался, просто не интересовался ею; он интересовался только своей философией.
— А ты еще думала, он станет помогать Джорджу!
— Но он же его бывший учитель, — ответила Габриель.
— Не думаю, что Джордж захочет с ним связываться, — сказал Брайан.
— Оставь Джорджа в покое, — повторила Алекс.
Последовала пауза, во время которой Габриель переместилась к эркеру мимо кресел и диванов, заваленных вышитыми подушками работы Алекс. Этот переход был частью композиции, знаком, что теперь Брайан с матерью могут поглядеть друг на друга и привести разговор к обоюдному удовлетворению.
Габриель смотрела, как разгорается отражение огонька ее сигареты в стекле. Теперь уже можно было разобрать знакомые корявые очертания деревьев на фоне тусклого темнеющего неба. Торжественная неподвижность этого сада всегда вызывала у нее тревожные чувства: страх, зависть, благоговейный ужас. Она вздохнула, думая о будущем, о котором Алекс не могла ничего сказать. Габриель посмотрела вниз. По газону пронеслось, будто пушечное ядро, что-то маленькое и белое, а за ним — мальчик. Они исчезли под темными деревьями. Такой хрупкий, крохотный песик, живое подобие ее уязвимого сына. Адам не рос, он уже был слишком маленьким для своего возраста. Она спрашивала об этом у доктора, который сказал, чтобы она не беспокоилась.
Прибежав в белмонтский сад, Адам сразу направился в гараж. У гаража, который когда-то именовали «моторным сараем», была небольшая башенка во французском стиле, точная копия большой башни главного дома. Под стрехой рядком лепились прошлогодние ласточкины гнезда, но в этом году ласточки еще не прилетали. В гараже стоял белый «роллс-ройс». Давным-давно этой машиной осторожно управлял Алан Маккефри и, может быть, нажимая на газ, еще не знал, что скоро оставит свою жену навсегда. Он так и не забрал машину; и Алекс ее с тех пор не касалась. Говорили, что машина очень дорогая. Адам залез внутрь и сидел, держась за руль, ловко поворачивая его туда-сюда, а Зед (которому никогда не удавалось залезть в машину без посторонней помощи, хотя он честно старался) восседал рядом на мягком старом, резко пахнущем кожаном сиденье и похож был в своей белой пышной шубке на откормленную наседку. У Зеда на спине было несколько элегантных черных пятен, а длинные темные пышные черно-бурые уши напоминали парик или шляпу. У него был маленький выпуклый череп, короткий, слегка вздернутый носик и прекрасные темно-карие глаза с бликами темной синевы, словно шанжановые. Он бывал властным, веселым, скептичным, по временам заигрывал, мог отпрянуть грациозным растерянным движением и тут же, забыв о чувстве собственного достоинства, внезапно поднять шумную возню, всем своим сконцентрированным существом выражая безудержную чистейшую радость.
Наигравшись в шофера, Адам побежал по газону к Слиппер-хаусу, который, конечно, был заперт, и стал заглядывать в окна. Ему доводилось бывать внутри, но не часто. Ему нравилось стоять снаружи и заглядывать внутрь, наблюдать за неброской старомодной мебелью в молчаливых комнатах, где сейчас так темно и одиноко. Сладко замирая от ужаса, он вообразил, что видит скованного странной неподвижностью человека, который стоит в доме и смотрит наружу. Потом Адам обязательно должен был навестить разные деревья — медный бук, березы, ель, чей благородный красноватый ствол высоко вздымался, изгибаясь, виднеясь местами из-под тяжелых масс темной зелени. Особенно Адам любил дерево гинкго — такое старое, такое странное. Он осторожно коснулся нижней части ствола, где только начали появляться маленькие зеленые свитки без всяких черешков. Он лег под деревом, а Зед, попрыгав у него на груди, примостился рядом, аккуратно положив передние лапки ему на ключицу. Как бы стремительно Адам ни поднимал голову, ему никогда не удавалось застать Зеда врасплох — тот всегда глядел ему прямо в глаза, вызывающе, настойчиво, насмешливо. Когда им надоела эта игра, Адам осторожно пошел среди высокой травы, стараясь не наступать на улиток, которых выманил дождик, — они влезали по стеблям, сгибая их в арки своей тяжестью. Адам прополз под плетями ежевики, под плющом и оказался в чаще кустов, рядом со старым, заросшим бузиной теннисным кортом, где жили лисы. Адам, как и его бабушка, знал о лисах, но не выдавал их. Под кучками тщательно разрыхленной почвы виднелись широкие темные проходы, ведущие вглубь, под землю, куда Адам и Зед заглядывали с благоговейным страхом. Адам держал Зеда за ошейник, чтобы тот не вздумал полезть в нору. (На самом деле Зед и не собирался туда лезть, и вовсе не из трусости — просто он страдал клаустрофобией, и, кроме того, в этом месте пахло чрезвычайно опасно.)
19 
