Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
147 
- Здравствуй, отец, - сказал Мирослав. На миг ему показалось, что воевода не ответит.
- Здравствуй, - произнес Вояр. В голосе его не было ни тепла, ни радости.
Мирослав, чуть поколебавшись, нагнулся и положил на пол возле лавки свою дорожную сумку.
- Иди сюда, сынок, садись, садись, Мирославушка мой, - мать подхватила его под локоть и подвела к столу. - Вояр, и ты садись. Чего стоишь?
Поставив перед Мирославом полную миску борща, Любима и сама опустилась на лавку, напротив сына, глядя счастливыми глазами на его такое родное и любимое лицо. Воевода медленно подошел к столу и сел. Мирослав снова посмотрел на отца и, опустив глаза, нахмурился. Он действительно был голоден, и аромат материной стряпни будоражил аппетит, да только под грозным взглядом отца кусок в горло не лез. Но маму расстраивать не хотелось, поэтому Мирослав принялся за еду.
Вояр смотрел на сына, чувствуя легкое раздражение от того, что Мирослав, несмотря на явно заметную неловкость, все так же делает вид, будто не видит направленного на него взгляда отца, все так же спокойно ведет себя, будто бы кроме Любимы и нет никого в горнице. Хотя с отцом и поздоровался, как положено.
Воевода уже давно не находил с сыном общего языка - с того самого момента, как Мирослав выступил на Совете против уничтожения городов. Да и, правду сказать, не особенно-то старался Вояр понять мотивы его странного поступка. Кому, как не Мирославу, первому сделать шаг навстречу, понять и принять точку зрения отца? "Я понимаю, отец, просто я думаю, что должен быть и другой выход". Наивно. По-мальчишески наивно и глупо. Тогда воевода очень рассердился на сына и подробно объяснил ему, почему подобные рассуждения не только неправильны, но еще и опасны. После того, как вернулся последний из добровольцев и огласил на Совете, что города готовятся к войне, Мирослав сказал: "Ты был прав, отец". Слишком поздно он это признал, слишком поздно - Вояр уже знал, что из его сына никогда не получится настоящего воина. "Ты был прав, отец. Теперь у нас действительно нет другого выхода"…
Битва у Долины Ручьев могла бы многое расставить по местам, но этого не случилось. Воевода не знал, что произошло с его сыном, он не видел его во время боя, да и позже не мог понять, почему Мирослав с легкими на первый взгляд ранениями несколько дней пролежал пластом, не имея сил на то, чтобы подняться. Воевода случайно зашел в гостевой дом, где находились раненые, когда мать Тура с Сивером спасали жизнь его сына. Тогда-то Сивер и рассказал Вояру о том, что произошло во время битвы. Но, что бы не услышал воевода на рассвете, стоя над почти безжизненным телом Мирослава, сказанных им сыну накануне слов уже не воротишь, а слова были резкие, хотя с оглядкой на присутствие посторонних воевода Вояр и не сказал все, что думал. В первый же вечер после возвращения в Вестовое Мирослав напрямую спросил: "Скажи, отец, ты считаешь меня трусом?"
С того вечера они с Мирославом почти не разговаривали. Сыновнюю почтительность никто не отменял, и Мирослав по-прежнему оставался предельно учтив, но спокойная вежливость его порою казалась Вояру верхом двуличия: то, что Мирослав действительно считает себя не вправе сердиться на отца или обижаться на него, воеводе почему-то и в голову не приходило. И потому, даже после рассказанного Сивером, воевода так и не смог пересмотреть своего отношения к собственному сыну. К тому же Мирослав постоянно предоставлял отцу новые поводы для недовольства: взять, хотя бы, эту его дружбу с городской девчонкой Ромашкой. "Уж не жениться ли он на ней собрался? - в который раз спрашивал себя Вояр, замечая сына в обществе этой девушки. - С него станется…" А когда та самая Ромашка пошла следом за войском? Этот поступок сам по себе, безусловно, заслуживал всяческого осуждения, да ко всему прочему воевода знал, что на самом деле Ромашка пошла за его сыном. И это снова характеризовало и ее, и Мирослава не с самой лучшей стороны.
Мирослав скоро заметил, что его мать то и дело тревожно поглядывает на отца. "Вояр, Вояр, что ты…" шепотом говорила она, но воевода лишь раз ответил ей взглядом. Мирослав же сделал вид, будто не слышит и не видит ничего. Спокойно доел, отставил пустую тарелку, поднял глаза на мать.
- Ну, рассказывай, сынок, рассказывай, - попросила Любима. Она, ясное дело, чувствовала, как нарастает напряжение между мужем и сыном, сидящими друг напротив друга за столом, и старалась как-то разрядить обстановку. Да только говорить Мирославу отчего-то не хотелось.
147 
