Глава седьмая

1

Семичасовым поездом, пасмурным утром пятнадцатого июня в город святого Ленина прибыл полный, но крепкий мужчина с короткой седеющей бородой, энергичной походкой и широкими полномочиями. На вид ему можно было дать и сорок, и пятьдесят. На нем был светло-серый тиковый костюм, на безымянном пальце левой руки тяжелый железный перстень. Ни проводник, ни попутчик не могли составить о солидном человеке сколько-нибудь ясного представления. Видно было, что пассажир непростой, — простые в купе и не ездили, — но без привычки к роскоши: ужинать не стал, свертков с закуской не имел, а в скромном потертом портфеле лежала у него газета «Известия», которую он и читал до самой Твери. На вопросы попутчика, командировочного инженера с завода «Красный треугольник», отвечал скупо: да, жарковато; нет, не расположен; теперь москвич, но так и не привык.

— Все-таки Питер, знаете, оставляет клеймо, — обрадовался инженер. — Нашенского сразу видать.

— Это да, — неопределенно заметил неопределенный мужчина, из чего нельзя было заключить, одобряет он или осуждает эту особенность клеймящего города.

Ровно в одиннадцать вечера, выпив стакан чаю, безымянный пассажир — он не поддерживал разговоров, не представился и не располагал к дорожным откровениям, — положил газету в портфель, словно она и после прочтения не утратила ценности, портфель положил под подушку и улегся на жесткое ложе. Инженер в поездах спал плохо, даром что командировок набегало до трех в месяц, — а потому недоброй завистью позавидовал спутнику: тот положил ладони себе на глаза, несколько раз глубоко вздохнул — по системе йогов, что ли? — потом повернулся носом к стене и через минуту уже похрапывал, не просыпаясь даже тогда, когда вагон основательно подбрасывало. Дорога требовала ремонта, да и состав был старый. Инженер вообразил, сколько еще предстоит научиться производить, и, сраженный гигантским размахом этой картины, наконец задремал.

По прибытии, небрежно простившись с попутчиком, гражданин в светло-сером костюме устремился на вокзальную площадь, где простоял с минуту в недоумении, приглядываясь к городу, видимо, давно оставленному и с тех пор переменившемуся. На Невском брякал трамвай, перекладывали мостовую, суетились прибывшие, покрикивали мальчишки с папиросными лотками, газетчики вякали о происках Рут Фишер. Собиралась гроза, но гражданин с бородкой знал, что климат города обманчив: накопится в воздухе электричество да и разойдется. А что парит и дышать тяжело, так дышать здесь тяжело всегда, для того и построился город, чтобы все в империи делалось медленно и вязко, и оттого история ее как бы зависла. Потому, может, то, что должно было случиться уже давно, случилось только недавно. Однако строитель чудотворный не учел другого — что в этом климате все будет гнить, плесневеть, зацветать, — а потому здоровые дела будут тормозиться, но больные и дурные, навеянные болезненным воображением, пойдут в рост бурно, неостановимо; созидание замедлится, а безумие расплодится.

Устроившись в гостинице, где ему был забронировал номер и где приезжий принял ледяной душ среди помутневших зеркал и облупившихся стен, он поспешил по хорошо известному еще из прошлой жизни адресу, к человеку, которого не любил, но чтил. Его, автора трехтомных «Лекций по основам герметизма», частью изданным, а частью списывавшимся от руки, знала вся оккультная Россия; с четырнадцати лет уникально одаренный подросток состоял в переписке с лучшими умами Европы, имел благословение от Папюса, в настоящее время обдумывал совместную книгу с Геноном и в случавшихся изредка спорах между оккультистами выступал третейским судьей. Говорили, что он давно отошел от всякой практики; говорили также, что сошел с ума, — но о ком не распускали подобной чуши? С ним можно было соглашаться или спорить, нельзя было лишь отрицать, что если Григорий Ахиллович чего-либо не знает, этого не существует.

Человек в тиковом костюме почти без одышки поднялся на четвертый этаж старого дома на Конюшенной и повернул ручку неизменного звонка.

С той стороны зашаркали, и дверь приотворилась.

— Проведите, — послышался старческий, но сильный еще голос. Григорий Ахиллович всегда был на вы с прислугой, равно и с супругой. Супруга скончалась в восемнадцатом. Прислуга, вероятно, теперь жила у него бескорыстно — откуда у старика средства? — на правах родственницы. Странно было, что его не уплотнили. Неужели и на этих действовала его тайная власть?

  108