290 
Когда начальник, недовольный, видимо, долгой отлучкой Даниила Ильича, ушел куда-то в снег и пропал из виду, Леша Кретов постоял молча, боясь напоминать о себе. Потом он потянул Даниила Ильича за ледяную руку и поразился тому, как легко она поддалась. Дядя Даня был как ватный или картонный.
— Дядя Даня! — крикнул Леша испуганно. — Дядя Даня, пойдемте!
— Погоди, — едва слышно ответил Даниил Ильич. — Мне надо отдохнуть, Леша. Нам надо присесть где-то, Леша, — и он опустился бы в снег, но мальчик Кретов отчего-то с небывалой отчетливостью понимал, что если отпустить его в снег, он так и не встанет оттуда. И он со всех невеликих сил потащил его прочь, туда, где приветно краснела вывеска диетической столовой. Леша понятия не имел, что значит диетическая и в чем ее польза, но буквы были красные, теплые, и это сулило надежду.
Даня шел за ним безвольно, едва дыша, застревая, оскользаясь. Они шли до столовой добрую четверть часа. В неожиданном тепле Даня почувствовал, что растает сейчас на глазах у мальчика или как минимум потеряет сознание, но несколько раз вдохнул и справился с собой.
Мальчик Кретов смотрел на Даню и не верил глазам. Он по-прежнему был полупрозрачен и находился словно совсем не здесь. Его оболочка как будто решала, раствориться или уплотниться, растаять или вернуть себе прежнюю осязаемость; поколебавшись — то туда, то сюда, причем временами Даня был почти невидим, — она стала наконец проступать, как фото при проявке. Леша Кретов видел этот процесс в школьном фотокружке — единственном, где ему было интересно. Даня медленно проявлялся, словно лепился из воздуха; мальчик Кретов хотел взять ему горячего чаю, но у него не было денег, а попросить у Дани он не решался.
Да, так, думал Даня, если можно было назвать мыслями эти проносящиеся перед ним тени. — Третий эон — это иметь и отдать, и другого нет. Кто это все спрашивал меня — ах да, Вал, — как воспитать человека. Вал, путь только один: стяжать и отдать, но боюсь, ты никогда не поймешь меня, потому что отдал заранее. А отдать заранее, Вал, — совсем не то, что отправиться в странствие, обойти все кругом и вернуться на прежнее место. Тот, кто не тронулся с места, достиг того же, но он совсем не то… Вот путь, другого нет, или во всяком случае другой ведет туда, где скрежет зубовный. Вот, собственно, что это было, когда Эммаус… но здесь я, кажется, впадаю в параллели недопустимые. И еще вот что — сейчас, пока я помню и понимаю: я все думал, по какому пути движется все — к упрощению или усложнению, или как-то кроме, и никогда не видел целого — но ведь целого нет. Есть одно, что бесконечно усложняется, и другое, что бесконечно упрощается, и в какой-то миг первая ветвь с бесконечной жалостью обвивается вокруг второй. Вот откуда мой бред об отце и сыне, и удаляющейся птице Рух. И вот мы стоим и смотрим вслед, среди мертвого мира; теперь он должен мне просиять, ибо что осталось?
Но он не просиял. Стоило Дане окончательно обрести видимость и застыть в прежних границах — бледный, небритый субъект без шнурков и ремня, в распахнутом пиджаке, — как суровая баба с ведром и тряпкой решительно двинулась к их столу.
— Или бярите чево, или давайте отсудова, — сказала она.
Новый страж порога, подумал Даня. Вот она и сказала все за меня.
— Мы сейчас, — робко сказал мальчик Кретов. — Мы минуточку. Пошли, дядя Даня.
— А куда? — спросил Даня, бледно улыбаясь.
— Домой, — недоуменно ответил мальчик Кретов.
— Да, да, — повторил Даня. — Домой.
Он встал и, все еще покачиваясь, побрел за мальчиком. Холодало. Воздух был прост, нельзя и помыслить, что когда-то в нем были ступени, занавеси, углы. Тяжесть, почти забывшаяся с дополетных пор, давила на позвоночник, но дышать этим воздухом было легче. Снег на улице мешался с грязью. Неба не было видно. Дрались на ходу дети, шедшие из школы. На трамвайных проводах налипли белые полосы. Пахло бензинным дымом, свежестью, смертью. Расступались деревья. Зажигались в лиловых сумерках первые окна. Черно-белый щенок кувыркался в снегу, местами сливаясь, местами выделяясь на нем.
Москва — Артек,
2007–2010
290 
