Особенно,... 
34 
Он провел рукой по глазам и тут же придал лицу изумленное, близорукое выражение.
— Простите, — проговорил он глухо. — Я был как бы в беспамятстве, но это и есть то состояние, когда узнаешь невидимое. Сам не помню, что я… какие-то апрельские сны? Но вы прислушайтесь, может проскользнуть серьезное. Честь имею.
Он вышел, искусно пошатываясь. Осипов смотрел ему вслед, широко раскрыв лазоревые буркала влюбленной свиньи.
Остромов сам не взялся бы объяснить, почему надо было сказать ему про тайну рождения. Может быть, несоответствие стула и табуретки, залы и перегородок. Он как-то вписывался в это несоответствие, и сам, возможно, с детства верил, что мать не его, и каморка не их, и происхождение его особенное, достойное большего, но вот оказался тут, и надо себе вернуть утраченное, — у нищих детей бывают такие мечтания. Или змея: почему бояться змеи? Ну, если угодно, потому, что такие прямые, полноватые, крепкотелые всегда боятся змей, подозревая в них нечто столь иноприродное, что никогда не знаешь, чего ждать; насекомых боятся так же, и можно бы добавить — опасайся Скорпиона, но созвездие было для Осипова чересчур абстракцией. Третья любовь — тут Остромов проработал теорию: у людей склада простого, прозрачного именно третья женщина всегда значима; с первой все быстро и неловко, со второй слишком серьезно, к третьей они начинают соображать и пытаются заявлять права, управлять процессом, но здесь-то и натыкаются на первое сопротивление. Он мог бы об этом написать трактат не хуже Эрнана, но пришлось бы говорить о вещах слишком тонких, а с другой стороны — прикладных. Его заклевали бы. С учеными всегда так — не верят чувственным озарениям, цепляются к словам, а ведь вся их наука стоит на том же песке, что и оккультные учения. Когда исчезла материя, ликование царило повсюду: говорили «атом, атом» — а в нем та же дырка.
На улице Остромов прекратил пошатываться и пошел быстро, легко, четко. Осипов был его, оставались сундук и меч.
2
Клингенмайер наверняка знал рецепт эликсира — не вечной молодости, а вечной старости, не переходящей в дряхлость. Вероятно, питался чем-то сухим, наподобие гентских хлебцев. И лавке его ничего не делалось, словно стояла вне времени, на том самом месте — угол Большого и Лахтинской, «Д-р Фридрих Клингенмайер. Раритеты и древности». Сколько же я здесь не был? Семь лет, и каких лет. Тогда Остромов оставлял рукоятку, канделябры, кое-что из рукописей — так было принято; уходя, все тут оставляли нечто. Предстоял Кавказ, а там кто знает, что будет. Оставил он и еще кое-что, пришло время собирать спрятанное.
Клингенмайер был чужим в оккультном Петербурге. У него собирался свой кружок — что-то вроде общества ревнителей старины. Была надежда, что он кое-чего не слыхал, да и какое ему дело до старой ссоры чужих, в сущности, людей?
— Давно не бывали, — суховато сказал Клингенмайер. Остромов знал эту манеру, а потому и не рассчитывал на бурную встречу. Когда человек всю жизнь с вещами, мудрено ли, что ему трудно с людьми.
— Фридрих Иванович, — прямо сказал Остромов, — дело простое. Я хочу забрать реликвии, оставленные у вас в девятнадцатом году.
— Я не могу вам их отдать без консультации, — прошелестел Клингенмайер.
— Я удивляюсь, — сказал Остромов, без прежней, однако, уверенности. Клингенмайер был одним из немногих, перед кем он себя чувствовал младшим. — Помилуйте, какая нужна консультация, если это мои вещи?
— Не только ваши, — напомнил проклятый старьевщик.
— Пусть бы и так, — покладисто согласился Остромов. — Из собственно чужих там печатка Гамалея, но я ею владею по праву. Гамалей был бездетен, печатку вручил мне его внучатый племянник, где он — мне неизвестно.
— Печатка отдельно, я вам мог бы хоть сейчас отдать печатку. — Клингенмайер темнил. — Мне стало известно, что на вас наложен определенный запрет, и в силу этого запрета…
— Ах, вот что. — Остромов избрал модель «О», то есть оскорбленную невинность, хотя, идя сюда, думал о модели «А» — атака. — Вы верите заплесневелым слухам, верите клеветникам, и тут нет, конечно, ничего удивительного… — Он хотел сказать, что дело Клингенмайера — собирание старья, но сдержался. Вопрос был не в реликвиях даже. Собирателя уважали и те, кто никого не боялся, и хотя Остромов понятия не имел, что такого было в этом вечном старике, — он верил инстинкту и не переходил черту. — Сплетни всегда сопровождают личность сколько-нибудь значительную. Про вас тоже передают, что вы некромант, — кольнул он, не удержавшись.
34 
