17 
— Катя! — сказал он с внезапным пафосом. — Я тебя очень прошу! Никуда не ходи одна! Сама видишь, время такое, черт-те что может случиться…
— Да куда я хожу, кроме работы? Гулять иногда…
— Я не знаю, куда ты ходишь. Я вообще не претендую знать, куда ты ходишь.
— Кот! Ну Кот! Ну что ты заводишься, честное слово…
— Я завожусь? Это я завожусь? Я, кажется, вообще ни слова тебе не говорю. Я только хочу сказать, что сейчас не время. Понимаешь? Не нужно сейчас надолго уходить из дома. Я свинья, конечно, тебе со мной скучно, я занят только собой и все понимаю. Честное слово, я постараюсь…
«Еще бы мне не хватало, чтобы ты сейчас занялся мной», — подумала она обреченно, уходя в кухню. Но он занялся. Весь вечер он ныл, а ночью — видимо, странным образом возбудившись на фоне общего испуга и катастрофичности, — полез на нее, и у нее не было никаких отмазок. Вероятно, правы авторы, полагающие, что счастливая в любви женщина испускает флюиды, приманивающие самцов. Невыносимо было не только то, что досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и Богу (только Бог медлил, но, судя по динамике, скоро приберет): невыносимей всего было то, что полунасильственным соитием с мужем начисто уничтожалось впечатление от инопланетного волшебства, невоспроизводимого, конечно, ни с кем другим. Становилось вообще непонятно, зачем люди живут вместе, — как после тонны графомании, прочитанной где-нибудь в сети или в современном журнале, перестаешь понимать, так ли уж хорошо «Я помню чудное мгновенье». Чудное мгновенье растянулось минут на двадцать, муж старался. Катька лежала как бревно, но он и не нуждался ни в чьей реакции. Вскоре после решительного момента вошла, пошатываясь, испуганная Подуша; ей приснился кошмар. Пришлось заново укладывать, успокаивать, петь. Сереженька храпел. Катька спела дочери «Было время, процветала в мире наша сторона». Дочь во сне была похожа на Сереженьку. И было еще что-то, важное и неприятное, о чем надо было подумать.
«Семь часов, — вспомнила она. — Что мы делали в семь часов?».
3
Так началась для Катьки жизнь, которую она не могла бы назвать ни райской, ни адской — и которая напоминала скорей улей и сад из финала любимой повести; а того верней — садик товарища Сталина, под почвой которого клубился адский жар, а на грядках благоухали радужные розы. Рай и ад спелись, сплелись и создали идеальную среду для беззаконной любви. После взрыва в Сокольниках понеслось: то ли последний и решительный штурм, к которому готовились все эти годы, то ли первая атака объединенного ислама, то ли — и эту догадку было уже не отогнать, — хаотическое осыпание самой системы, в котором радикальный ислам был уже не виноват ни сном, ни духом.
Бабахало по два-три раза в неделю, то в Москве, то в области, то на южных окраинах, то в Сибири, то на Дальнем Востоке, в непредсказуемых местах и без всякой логики. Всего ужасней были традиционные внутренние репрессии в ответ на внешние атаки — словно паралитик не в силах был отогнать ос и лупил самого себя по тем местам, до которых мог дотянуться. Зрелище было не столько пугающее, сколько жалкое. Никто уже не сомневался, что государство недееспособно, обречено и рухнет в самом скором времени — тем более, что взрывать оказалось на диво легким делом. Взрывчатки хватало, шахиды уже не требовались — радиоуправляемый заряд в сумке взрывался во время часа пик, на концерте, в музее, среди ночи падал жилой дом, в Ульяновске причиной взрыва называли утечку газа, а в Братске — тектонический сдвиг из-за внезапного таяния мерзлоты; случалась двух-трехдневная пауза, и бабахало опять, на этот раз в троллейбусе, и вот что мучило ее вдвойне — люди научились с этим жить, приспосабливаться; человек опять доказал свою исключительную адаптивность — из обреченных домов вдруг среди ночи, за час до взрыва, высыпали жильцы, иногда даже успевали вызвать милицию, найти и обезвредить взрывчатку; в заминированный троллейбус садилось меньше народу (интервью со счастливцами, избежавшими судьбы, почти ежедневно печатала «Вечерка» — «И тут-то я и почувствовал: нехорошо! Ну его, думаю, пойду пешком. Надо бы мне, конечно, в милицию — но кто бы поверил?!»). Народным бунтом не пахло, хотя в иное время двух таких терактов с лихвой хватило бы для низвержения власти, — но Россия подтверждала еще одно страшное предположение, доказывая свою неодолимую природность: в иное время довольно было крошечного толчка, чтобы обрушить всю конструкцию, — теперь же все словно спали, и конструкция медленно гнила, обваливаясь по частям. Если бы вся она сгорела в одночасье, что-то стальное в ней могло уцелеть, — но в болоте перегнивает любое железо. Не было не только революции, но и сколько-нибудь заметного ропота; для ропота был не сезон, и никакие взрывы не могли ускорить время, как не может взрыв или пожар на волжском льду ускорить приход весны. Эта полная независимость истории от человека была всего невыносимей, но нельзя ходить по кругу вечно — круг изнашивается; это теперь и происходило, и террористы, скорее всего, были действительно ни при чем.
17 
