60 
— И чего ж будет? — испуганно спросила их добрая широкая мороженщица. (Вот бы кого взять, но наверняка муж, дети, невестки, собаки…)
— Обойдется все, — сказал Игорь, и они, обнявшись, пошли в сторону троллейбусной остановки.
— Да, так продолжай.
— Продолжаю. Из двух получается одно совершенное существо. А совершенному существу лучше видно все, что здесь происходит: этот ужас, эти проблемы… Когда я один, я же наполовину все вижу, так?
— Точно. И я тоже. Я без тебя все понимаю какой-то одной половиной ума, а по-настоящему до меня не доходит. И все время задыхаюсь, как будто у меня легкое отрезали. Я так тебя люблю, Игорь, я так ужасно тебя люблю, я так люблю тебе это говорить.
— Ну а как же, это ведь рапорт о большом достижении. Я даже не знаю, бывают ли достижения круче. И когда видишь все это — ну, уже в полноценном виде, в двойном… тогда, конечно, все сложнее. Надрывнее гораздо. И про себя лучше все понимаешь, и про людей. Некоторые не выдерживают, а расцепиться уже не могут. Тогда конец.
— Но мы выдержим, правда?
— Куда мы денемся. Есть у нас еще дома дела.
Подошел троллейбус, Игорь с трудом впихнул Катьку в средние двери — задние не открывались, машина была набита битком.
— Позвони! — крикнул он.
— Я скоро! — ответила она.
— Все мы тут скоро, — прокряхтел злобный старикан рядом. Катька подмигнула и улыбнулась ему.
7
— И-и, милая моя, — сказала бабушка, прихлебывая чай с блюдца. Чай был липовый, пахнущий ровно так же, как и двадцать лет назад. — И в сорок первом никуда не поехала, и сейчас никуда не поеду.
Она ни на секунду не усомнилась в том, что все серьезно, и в том, что Катька действительно может ее забрать (версия была — к катькиным родителям, в Германию); не последовало ни единого вопроса о том, чего, собственно, бояться и что вообще надвигается. Это было у них с внучкой общее — абсолютное доверие к своим: если бы Игорь сказал, что земля сядет на Луну, Катька поверила бы безоговорочно и стала выстраивать свою стратегию, исходя из этого. Бабушка тоже отреагировала сразу, очень спокойно, и это была именно та реакция, которой Катька ждала и боялась. Она успела себе внушить: не упорствуй, отступи, потом начнешь сначала.
— Ладно, — легко согласилась она. — А почему?
— А потому что некуда. У меня знаешь как двоюродный брат говорил? С Колымы не убежишь.
— Ты тоже думаешь, что везде Колыма?
— А что такого особенного на Колыме? Холод только, а так — везде люди.
Катька осмотрелась, словно в поисках аргумента — они сидели в кухне, у запотевших осенних окон, возле которых валялись сухие осы; с бельевой веревки, натянутой под самым потолком, свисали пучки трав. Бежать отсюда в самом деле было некуда и незачем. Тут царил полный, нерушимый уютный покой. Невозможно было подумать, что бабушка когда-нибудь умрет. Она не менялась, морщин не прибавлялось, речь не портилась, зубы не выпадали, — она все так же легко управлялась с домом, находясь с ним в тайном союзе, и дом поддерживал ее, давал силы. Увези ее из дома — и он рухнет, и она зачахнет. Моросил дождичек, сад поник, дорожки в нем развезло. Народу на улице почти не было. Почти сразу за домом начинался лес — бурый, голый.
— А ты езжай, — сказала бабушка. — Хотя, если б ты меня послушала, я бы тут и мужа твоего приняла, и Польке было бы неплохо, — дом стоит, люди кругом свои, школа есть… Прижилась бы, ничего. Жила ты в Брянске, не жаловалась.
— Ты сама подумай, что будет. Если Москва погибнет, все остальное недолго протянет.
— А как это она погибнет? В сорок первом не погибла, а теперь погибнет?
— Господи, — вздохнула Катька. — Что ж такое было в сорок первом году, что вы до сих пор все им меряете? Неужели с тех пор не было ничего пострашней?
— Не было, моя сладкая, и не будет.
— Будет.
— Ну, а будет — так и нечего мне, без трех восемьдесят, бегать куда-то.
— Без четырех.
— Ох, разница, ох, разница! А чего мне сделается? Дом есть, картошка есть, яблок в этом году стоко было, что и жарили, и парили, и до сих пор не съели. Новая власть будет — а какая власть? Что они с меня возьмут? Тут какая власть ни начнись — они через три года все то же самое делать будут. Мне мать рассказывала: отец все говорит — новый мир, новый мир! Трех лет не прошло, как все опять завернуло. Посади американца — он через год запьет, через два проворуется, а через три все сделает как было.
60 
