Особенно,... 
337 
То, что случилось потом, сам Пастернак описывал несколько раз, почти в одних и тех же выражениях, и случившееся в высшей степени труднообъяснимо. Вместо страха смерти, вместо физической боли или отчаяния от пребывания в больничном коридоре он испытывал восторг, пароксизм счастья. То ли дело было в пантопоне, то ли в той внезапной эйфории, о которой рассказывают иногда тяжелые больные,— мозг, словно пытаясь компенсировать страдание, вдруг вбрасывает в кровь небывалое количество эндорфинов, гормонов блаженства. Так или иначе, в ночь на 21 октября, в коридоре больницы, Пастернак испытывает один из высших творческих взлетов, миг ни с чем не сравнимого счастья, который в письме к Нине Табидзе описывает так:
«Когда это случилось, и меня отвезли, и я пять вечерних часов пролежал сначала в приемном покое, а потом ночь в коридоре обыкновенной громадной и переполненной городской больницы, то в промежутках между потерею сознания и приступами тошноты и рвоты меня охватывало такое спокойствие и блаженство!
Я думал, что в случае моей смерти не произойдет ничего несвоевременного, непоправимого. Зине с Ленечкой на полгода — на год средств хватит, а там они осмотрятся и что-нибудь предпримут. У них будут друзья, никто их не обидит. А конец не застанет меня врасплох, в разгаре работ, над чем-нибудь недоделанным. То немногое, что можно было сделать среди препятствий, которые ставило время, сделано (перевод Шекспира, Фауста, Бараташвили).
А рядом все шло таким знакомым ходом, так выпукло группировались вещи, так резко ложились тени! Длинный верстовой коридор с телами спящих, погруженный во мрак и тишину, кончался окном в сад с чернильной мутью дождливой ночи и отблеском городского зарева, зарева Москвы, за верхушками деревьев. И этот коридор, и зеленый жар лампового абажура на столе у дежурной медсестры у окна, и тишина, и тени нянек, и соседство смерти за окном и за спиной — все это по сосредоточенности своей было таким бездонным, таким сверхчеловеческим стихотворением!
В минуту, которая казалась последнею в жизни, больше, чем когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его. «Господи,— шептал я,— благодарю тебя за то, что ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что твой язык — величественность и музыка, что ты сделал меня художником, что творчество — твоя школа, что всю жизнь ты готовил меня к этой ночи». И я ликовал и плакал от счастья».
Тут особенно узнаваем главный пастернаковский мотив — катастрофы как внезапного счастья; снова подспудный фон жизни — трагедия — выходит на поверхность, отметая и уничтожая все наносное, и остаются только восторг и упоение от соприкосновения с тайной сутью вещей. Впоследствии о той ночи напишет он одно из самых совершенных, пленительно музыкальных своих стихотворений, которое сохранилось в авторском чтении — и даже в этомчтении, записанном на магнитофон, ощутимы благоговение и молитвенный восторг, которые он пережил, думая, что умирает.
- Стояли как перед витриной,
- Почти запрудив тротуар.
- Носилки втолкнули в машину,
- В кабину вскочил санитар.
- И скорая помошь, минуя
- Панели, подъезды, зевак.
- Сумятицу улиц ночную,
- Нырнула огнями во мрак.
- Милиция, улицы, лица
- Мелькали в свету фонаря.
- Покачивалась фельдшерица
- Со склянкою нашатыря.
- Шел дождь, и в приемном покое
- Уныло шумел водосток,
- Меж тем как строка за строкою
- Марали опросный листок.
- Его положили у входа.
- Все в корпусе было полно.
- Разило парами иода,
- И с улицы дуло в окно.
- Окно обнимало квадратом
- Часть сада и неба клочок.
- К палатам, полам и халатам
- Присматривался новичок.
- Как вдруг из расспросов сиделки.
- Покачивавшей головой,
- Он понял, что из переделки
- Едва ли он выйдет живой.
- Тогда он взглянул благодарно
- В окно, за которым стена
- Была точно искрой пожарной
- Из города озарена.
- Там в зареве рдела застава,
- И, в отсвете города, клен
- Отвешивал веткой корявой
- Больному прощальный поклон.
- «О Господи, как совершенны
- Дела твои,— думал больной,—
- Постели, и люди, и стены.
- Ночь смерти и город ночной.
- Я принял снотворного дозу
- И плачу, платок теребя.
- О Боже, волнения слезы
- Мешают мне видеть тебя.
- Мне сладко при свете неярком,
- Чуть падающем на кровать,
- Себя и свой жребий подарком
- Бесценным твоим сознавать.
- Кончаясь в больничной постели,
- Я чувствую рук твоих жар.
- Ты держишь меня, как изделье,
- И прячешь, как перстень, в футляр».
Стихи эти датированы 1956 годом, но замысел их восходит именно к той ночи, когда Пастернак в больничном коридоре мысленно прощался с семьей, жизнью, творчеством — и обращался к Богу со слезами молитвенной благодарности.
337 
