Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
112 
Очнулся с ноющей головой и вкусом рвоты во рту. Конечно, спутанный по рукам и ногам.
Поблизости горел костерок. У костерка, на корточках, сидел Албатан. Лицо его было замотано черной от крови тряпкой, но глаза так и сияли от удовольствия. Хан сделал знак, Серегу грубо ухватили за волосы, усадили. Было больно, зато Духарев теперь видел больше. Например, он увидел запеленутого, как мумия, Машега и спутанного арканом Устаха с заплывшим глазом и лицом, залитым кровью из разбитого виска.
«Связан, значит, жив»,– утешил себя Духарев, огляделся в поисках Элды, не обнаружил нурманки, вспомнил метнувшуюся с обрыва фигурку и обрадовался. Ушла Элда!
Глаза хана злобно прищурились: варяг улыбается!
Албатан сделал знак: к Сереге подскочил степняк, разорвал на нем рубашку, ударил по губам.
Хан недовольно заворчал, взял короткую пику, сунул в огонь. Покопался за пазухой, извлек золотую монету, показал Духареву, сделал вопросительный жест.
– Не понимаю,– нагло заявил Серега.– Ты словами скажи!
Албатан зашипел. Один из степняков схватил Серегу за ухо.
– Золото! Где? – выкрикнул он по-славянски.
Воняло от него, как от старого козла.
– Иди заправь своей кобыле! – посоветовал ему Духарев.
Печенег выхватил нож, намереваясь отмахнуть Сереге ухо, но хан снова зашипел, и его воин с большой неохотой спрятал нож. Второй степняк отпустил Серегины волосы.
Пленников на время оставили в покое. Печенеги отошли подальше, переговаривались по-своему. Наконечник пики постепенно заливался красным. Было довольно легко догадаться о его предназначении.
– Ты как, Машег? – негромко спросил Духарев.
– «Пока неплохо»,– падая, сказала мышка, которую нечаянно выронил ястреб.
Машег тихо засмеялся.
– Ловко они нас взяли,– сказал он.– Устах проворонил.
– Я, может, тоже проворонил бы, – отозвался Духарев.– Расслабились мы. Полянские земли. До Орели рукой подать. Леса! Что теперь делать будем, Машег?
– Что делать? Умирать. Медленно.
– Про золото будем молчать?
– А какая разница? Скажем – не скажем, все равно мучить будут. Так лучше уж их без поживы оставить. А то, может, и Элда моя подмогу приведет. Надейся, Серегей! Бог тебя любит.
– Слыхал я историю,– произнес Духарев.– Про иудея вроде тебя.
Раз он со скалы упал, да успел за край зацепиться. Висит, держится из последних сил. Молится: «Помоги, Господи! Жил я праведно, заповеди соблюдал, молился вовремя, жертвовал щедро! Помоги, Господи!»
И слышит Голос:
«Ладно, коли ты такой праведный, помогу, не бойся. Отпускай руки!»
– Выходит, он спасся, этот праведный,– совершенно серьезно заявил Машег.– Раз сумел об этом рассказать.
Духарев, изумленный хузарской трактовкой анекдота, даже не нашелся, что ответить.
А пика все калилась. Наконечник – точно такой же, каким варяги жгли печенега в Тагане.
Духарев попытался вспомнить: каково это было, когда он на глазах князя протыкал себе ножом руку? Мало, что не больно, так еще и рана заросла менее чем за сутки. Даже шрама не осталось. Может, и с каленым железом получится?
«Стыдно тебе трусить, Серега! – сказал он сам себе.– Вон, Машег не боится!»
Тут он был не прав. Хузарин боялся. Но одно дело – бояться, другое – выказать страх.
Печенеги поговорили. Албатан подсел к костру, вынул пику. Показал знаком: ты мне язык попортил, а я твой сейчас выжгу.
Серегу схватили, сунули в зубы железную ложку, развели челюсти. Жаркий красный лист наконечника приблизился к лицу. Серегу держали крепко. Духарев терпел. Не станет хан ему язык жечь, если хочет услышать, где золото спрятано. Но глаз – вполне может. Жалко глаз. Хотя мертвому глаза не нужны. Как и золото.
Пика отодвинулась. Ложку тоже убрали. Хан пристально глядел в лицо варягу: испугался, нет?
Сереге хотелось верить, что страха на его лице не видно. А что вспотел, так это от жара.
Быстрым, точным движением хан уколол Духарева в грудь. Боль ожгла до костей. Зашипел, сгорая, волос, зашипела, взошла и лопнула пузырем кожа.
– А-а-а-ха-ха-ха! – зарычал Сергей, ухитрившись как-то превратить в подобие смеха первый животный вопль.
Хрен вам!
Веселая ярость накатилась, заглушая боль. Нет, боль осталась. Такая же нестерпимая. Но это уже не имело значения. Главное: показать этой твари, что он – варяг! Варяг!
И смех его уже звучал не натужно, а искренне.
В глазах хана мелькнуло удивление…
Каленый наконечник уже остыл в живом мясе, но Албатан забыл его убрать. Он был в замешательстве. Это было, как если бы он взгромоздился на свою жену… И не обнаружил необходимого отверстия. Албатан столько раз жег людей железом, что, как ему казалось, знал об этом все. В этой схватке Албатан побеждал всегда. Проклятый славянин, лишивший хана возможности говорить, украл у него и радость мести. И радость победы тоже украл. Понятно, почему он не боялся: боль не трогала славянина. Но почему?
112 
