124 
– Ошибаешься. Загадки нет. Елисеев младший должен был оставаться на съемной квартире, держать связь и ждать нашего возвращения. Он дал слово старшему брату, что никуда не поедет. На кладбище должны были умереть: Барбер, сотрудник охранной службы Агапов, который много чего знал, и я. Но Елисееву младшему очень хотелось все увидеть самому. Он был начальник, я подчинился его приказу. И Елисеев поехал на встречу со смертью, наплевав на все обещания.
– И все-таки ты ничего не понял, – разрумянился Плотников. – Теперь с этими бумагами ты можешь отправляться в прокуратуру. Сначала Елисеев втемную использовал тебя, чтобы провернуть свои дела. А затем послал убийц по твоему следу, он знал, что рано или поздно ты докопаешься до истины. Будь уверен, ему присобачат несколько статей, в том числе мошенничество в особо крупных размерах и кое-что покруче. И посадят далеко и надолго. А тебе обеспечен оправдательный приговор, потому что следственные органы не смогут доказать твое участие в побеге Барбера из колонии. Дикун будет молчать, это в его интересах. Других фигурантов в деле просто нет.
– Никуда я не пойду, – покачал головой Мальгин. – Ни в прокуратуру, ни к ментам, ни к чертовой бабушке. Со времени нашей с тобой последней встречи много изменилось.
– Что бы там не изменилось, плевать. У тебя есть стопроцентная возможность выйти сухим из дерьма, в котором ты сейчас по уши. Я хочу тебя спасти, помочь… А ты отказываешься пальцем пошевелить.
– Сказал: никуда не пойду, – повторил Мальгин. – И не суетись попусту.
– Я спокоен. Только объясни, почему. Какие мотивы твоего решения?
– Хочешь услышать? Хорошо, я все объясню. Может, станет легче на душе. Но тебе придется задержаться здесь до утра, потому что это долгая история.
– У меня в запасе целая ночь.
Мальгин натянул майку, вытащил из пачки новую сигарету и начал рассказ о злоключениях последних дней и часов.
***
Утром, проснувшись ни свет, ни заря, Чумаков вышел из бывшей солдатской казармы, развел огонь на старом кострище, подстелив ватник, уселся на землю и засмолил сигарету. Сейчас даже не понять, проспал ли он за всю бесконечную ночью хоть пару часов в своем спальном мешке, разложенном не на железной койке, а на деревянном полу, или только промучался, так и не сумев забыться дремотой. С вечера Чума позволил себе стакан водки, но градус не брал, голова тяжелела. Нырнув в спальник, он беспокойно ворочался, глядел, как за окнами сгущается ночь, на небо из-за дальнего леса выплывает тонкий месяц. И слушал стоны Димы Чинцова. Временами все звуки затихали, наступала тишина, от которой звенело в ушах. Только где-то в лесу монотонно ухал филин.
В эти минуты Чуме начинало казаться, что молодой человек испустил последний дух, а спать рядом с покойником не велико удовольствие. Если парню кабздец, труп надо, ухватив за ноги, вытащить из барака и до утра бросить у порога казармы. Чума ужом выползал из спального мешка, нащупывал фонарик, оставленный на горке верхней одежды, но не зажигал его, то ли от страха, то ли экономил энергию батареек. Он искренне считал себя человеком не робкого десятка, но на этот раз в душе лопнула какая-то струнка или веревочка, на ней держалось все его мужество, которое теперь провалилось в трясину страха. Чувствуя, как по спине ползут мурашки, крупные, как отожравшиеся помойные тараканы, он осторожными шагами, пугаясь скрипа половиц, крался к молодому человеку.
В окна светил холодным светом горбатый месяц, посередине казармы, отбрасывая мрачную тень, стояла полуразвалившаяся печь из красного кирпича, похожая на падающее надгробье, готовое погрести под собой последнего живого человека. В этой чертовой печи охрипшим голосом умирающего младенца временами выл ветер. Чума останавливался возле ржавой железной койки. Пахло подгоревшим мясом, палеными тряпками, от этих запахов поташнивало, кружилась голова, мелко дрожали колени. Поверх жесткой сетки постелил свой второй спальник, на него и уложил обгоревшего, но еще живого парня. Чума наклонялся вперед и вслушивался, дышит ли Дима или уже того, отошел…
«Слышь, ты, – шептал Чума, вытягивая руку, проводил ладонью по обгоревшим волосам молодого человека. – Слышишь меня, дурик? Я тут, рядом. Я с тобой».
Уловив какое-то движение, он облегченно вздыхал, значит, жив супчик. Чума включал фонарик, надевая его кольцо на торчащий из стены гвоздь, наводил световой круг на лицо Димы, покрытое волдырями, потерявшее человеческие очертания. И топтался возле кровати, не зная, чем облегчить страдания человека, вливал в горло Чинцова питьевую воду из бутылки. Вода проходили плохо, по мелкому глотку, едва ли не по капле, парень кашлял, захлебывался и снова начинал стонать. Чума, немного успокоенный, возвращался на свое место, тушил фонарь, залезал в спальник. Стоны убаюкивали его, Чума проваливался в какое-то забытье. Но вскоре просыпался в полной тишине, начинал прислушиваться. В окна светил месяц, печь, готовая развалиться, по-прежнему кренилась на сторону. Дыхания Димы не слышно. Только ветер разошелся и все воет в трубе, воет…
124 
