– Заходите, открыто.
На пороге кабинета стоял Дмитрий Яковлевич Лепский, телевизионный режиссер из Останкино. Но режиссер и не ждал особого приглашения. В несколько энергичных шагов он преодолел расстояние от порога до письменного стола, и уже тряс в своей руке вялую ладонь Куницына.
– Ничего, я не рано? – Лепский расстегнул длинную кожаную куртку и, упав в кресло для посетителей, засмолил сигарету.
– Нормально, – Куницын придвинул режиссеру пепельницу и выразительно поморщился от какого-то особого, вонючего дыма.
– Что, посмотрел Марьясов наш сюжетик?
Лепский пустил дым из ноздрей, погладил ладонью круглую плешь на затылке и закинул ногу на ногу.
– Посмотрел, – кивнул Куницын.
– И как?
– А как вам самому? – развязная нагловатая манера поведения Лепского, его дурацкие вопросы, действовали Куницыну на нервы. – Между нами говоря, только между нами, хреновато сработано. Очень даже хреновато.
– Вот как? – если бы Лепский умел обижаться, он бы наверняка обиделся. – А по моему, неплохо сделано. С настроением, с душой.
– С какой уж там душой, – Куницын скривил губы в саркастической усмешке. – Скажите тоже: с душой. Полная халтура.
– Вот как? – снова округлил глаза режиссер, привыкший выслушивать упреки только от своего телевизионного начальства, а не от посторонних людей.
– Ну, не то чтобы халтура, – смягчил тон Куницын. – Но как-то все это серо.
– Серо или не серо – все это ерунда, субъективные суждения, – поморщился Лепский. – Главное, что передача сделана, готова к эфиру и уже запланирована, в сетку вещания попала. Остальное не имеет значения. Все пункты нашего соглашения соблюдены. Или вы с чем-то не согласны?
– Согласен, – сказал Куницын, ссориться с телевизионщиками никак нельзя.
В начале прошлой неделе телевизионщики из Москвы снимали сюжет о посещении Марьясовым детского дома, буквально на следующий день программу смонтировали, и Куницын, побывавший в Останкино, её посмотрел и остался недоволен работой. Однако половину денег, как было обговорено заранее, пришлось отдать режиссеру передачи.
Сюжет оказался скучным, совершенно пресным, без изюминки. Вот Марьясов входит в детский дом, в убогое задание, фасад которого украшают разве что проплешины отлетевшей штукатурки, сквозь которые проступает кирпичная кладка. Вслед за Марьясовым дюжие молодцы несут какие-то габаритные коробки. Вот предприниматель топчется посредине какой-то большой комнаты с множеством пустых, без штор, окон, раздает детям невзрачные кульки из простой бумаги, перевязанный красными ленточками. Дети, глаза которых, по идее, должны выражать восторг, восхищение полученными подарками, ну, в крайнем случае, любопытство, лишь безмолвно окружили Марьясова, застыли вокруг него и глядят на своего благодетеля, доброго волшебника, как-то грустно, отрешенно, будто происходящее их вовсе не касается.
Наконец, распаковывают габаритные коробки, извлекают оттуда два японских телевизора и видеомагнитофон. И опять никакого восторга у детей. Будто такие телевизоры им каждый день дарят, фурами привозят, и ставить их уже некуда, все подсобки забиты телевизорами. Женщины воспитатели тоже, под стать детям, смотрят исподлобья, стоят неподвижно, как соляные вросшие в землю столбы, поджали губы, лица напряженные. Одна только Маргарита Семеновна, старая уж директриса, опытная баба, кивает головой, широко улыбается. Видимо, решает про себя: увести один из телевизоров к себе домой прямо сегодня или для приличия обождать недельку.
Потом Марьясов говорит, что принято говорить в подобных случаях. О будущем страны, о человечности, которая ещё не умерла в наших сердцах, о доброте, идущей от сердца. Слова правильные, к месту сказанные, хорошие слова, но какие-то общие, обо всем и ни о чем, поэтому за душу не трогают, лишь влетают в одно ухо, чтобы вылететь из другого. Дети, не дожидаясь пока Марьясов кончит выступление, развязывают ленточки на кульках, освобождают конфеты от фантиков и о чем-то переговариваются между собой. Обидное, показное невнимание.
Затем какая-то совсем юная воспитанница детдома в застиранном сатиновом халатике, с лицом худым и желтым, будто только вчера выписалась из инфекционной больницы, где врачи долго боролись за её жизнь, благодарит Марьясова за заботу, за подарки, за чуткость к бедам брошенных детей и подростков. Тоже вроде хорошие слова. Но это желтое лицо, эти грустные глаза, эти бесцветные губы, которыми девочка воспитатель едва шевелит. Такое впечатление, что она вот-вот свалится в голодный обморок. Как-то все это не по-праздничному. Но вот слово берет Маргарита Семеновна и вкратце повторяет все то, что за две минуты до неё сказала воспитанница. Опять шпарит о доброте к брошенным детям.