Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
111 
– Так думает старший центурион Квинт Гарс. Он послал меня.
Я умолчал, что сам пришел к приору с этой просьбой.
– Так думает не старина Гарс, – сказал Фурий, глядя мне в глаза, – так думает трибун второй когорты.
– Но...
– Трибун считает, что победа за ним. Возможно. Но я не дам ему победы так просто... Броситься на меч – сдаться без боя. А на суде я скажу о нашем доблестном трибуне пару слов...
Готов поспорить, ему это не понравится.
– Я рад, что ты пришел, Тит, – сказал центурион. – Хоть ты и поступил по-дурацки... Смирно!
Я выпрямился.
– Возьми меч, вернешь Квинту Гарсу. Пусть отдаст трибуну с пожеланием броситься на меч самому. Скажешь: я приказал. Потом ступай к себе, завтра – марш в полной выкладке, двойная норма... И еще: ты станешь хорошим центурионом. Старшим центурионом... Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел...
Так умер бог солдат.
Простое для врага – должно стать сложным.
Трудно быть стариком в теле юноши.
Когда смотришь в зеркало и видишь вместо привычного дубленого лица с насмешливыми морщинами в уголках губ...
Впрочем, я не так уж часто видел свое лицо в зеркале. В озере, в реке, в луже, в поилке для скота, в чечевичной похлебке – да. Зеркало для меня диковинка. Это же как надо начистить бронзу...
Впрочем, это не бронза. Серебро? Видел я однажды быстрое серебро, ртуть... Так и хочется взять его в руки и катать лучистые шарики по ладони, любуясь игрой света... Отражение!
Зеркало – это застывшая ртуть. Я понял. Надо же, молодец Тит Волтумий, старший центурион – в седой голове мысли до сих пор шевелятся.
Но главное все же не это.
Лицо – не мое.
Совсем. Даже не римлянин. И не грек. Италиец, может быть... Галл? Фракиец? Гепид? Гот? Герул? Те больше рыжие...
Светло-русые волосы. Мягкий овал лица, небольшая челюсть – вместо моей тяжелой, уши – слегка оттопыренные, явно непривычные к шлему. Шрамов нет. Совсем. Кожа белая, нежная...
И он – тот, что в зеркале – молод.
Даже в пятнадцать лет я не выглядел таким мальчишкой.
– Дим! – зовут за дверью. Мягкий женский голос – так и представляется ладная девушка, с широкими бедрами, рыжеволосая... Эх, было время!
– Дим, – голос становится неуверенным, – с тобой все в порядке?
– Да, – отвечает тот, что в зеркале. – Сейчас выхожу.
Не латынь и не фракийский, даже на германский не очень... Впрочем, на германский похож. Готский? С каких это пор, интересно, я понимаю по-готски? И даже говорю?
– Да не расстраивайся ты так, – утешает голос за дверью. Точно рыжая! Чую, можно сказать... Красивая. Рыжие – они все красивые. – Не каждый же день в астрал ходить. Буря магнитная помешала, еще что-нибудь...
Буря? Магнитная?
...А ведь ее Надей зовут. И она действительно красивая. Вот, набедренная повязка как натянулась – знаю я Надю, хорошо знаю...
Впрочем, не я.
Мальчишка в зеркале знает. И давно он из детского возраста вышел: лет ему двадцать четыре, и родился он в августе... Родителей его... моих... зовут Александра Павловна и Валерий Степанович. А фамилия... родовое имя его... мое...
Атака легиона – это всегда страшно.
– Дима, ты что замолчал?
– Да, – говорю. – Да.
Мой отец Марк, мать Луцилия... А меня уже двадцать лет называют Тит Волтумий. Старший, клянусь задницей Волчицы, центурион!
Сложное сделать – простым.
– Дима!
...Надя говорит, что «после спиритического сеанса» у меня изменился взгляд. Возможно. Мужчина от мальчишки отличается в первую очередь тем, как он смотрит на женщину. Еще Надя говорит, что мой отказ от мистицизма ее радует, потому что – как она слышала – дух мертвеца может вселиться в тело того, кто его вызвал.
Ерунда, говорю я, все это ерунда. Ерунда, соглашается Лисичка. При этом взгляд ее становятся очень странным, застывшим... словно она что-то ищет и – надеется не найти. Я замираю, потому что если однажды Надя найдет... Я, оказывается, уже не могу без нее жить.
Тогда же, открыв дверь ванной, я подошел к ней и обнял. Жаром опалило лицо... Эх, мальчишка, зелень легионная!
– Дима? – губы раскрылись в радостном удивлении. – Ты это... головой не ударился? Нет?
А сама в объятиях млеет, крепче прижимается.
– Ударился, – сказал я. – Когда тебя в первый раз увидел. С тех пор и хожу ушибленный...
– Правда? – в глазах – такой огонь, что душа плавится. – А я знала... Весь из себя холодный, а иногда так посмотришь...
Дурак ты, Дима. Молодой и глупый. Головой в детстве все камни обстучал, наверное – правильно Надя говорит...
111 
