ФАНТАСТИКА

ДЕТЕКТИВЫ И БОЕВИКИ

ПРОЗА

ЛЮБОВНЫЕ РОМАНЫ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ДЕТСКИЕ КНИГИ

ПОЭЗИЯ, ДРАМАТУРГИЯ

НАУКА, ОБРАЗОВАНИЕ

ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ

СПРАВОЧНИКИ

ЮМОР

ДОМ, СЕМЬЯ

РЕЛИГИЯ

ДЕЛОВАЯ ЛИТЕРАТУРА

Последние отзывы

Мода на невинность

Изумительно, волнительно, волшебно! Нет слов, одни эмоции. >>>>>

Слепая страсть

Лёгкий, бездумный, без интриг, довольно предсказуемый. Стать не интересно. -5 >>>>>

Жажда золота

Очень понравился роман!!!! Никаких тупых героинь и самодовольных, напыщенных героев! Реально,... >>>>>

Невеста по завещанию

Бред сивой кобылы. Я поначалу не поняла, что за храмы, жрецы, странные пояснения про одежду, намеки на средневековье... >>>>>

Лик огня

Бредовый бред. С каждым разом серия всё тухлее. -5 >>>>>




  108  

«Фигура дедушки в вашей жизни имеет гораздо большее значение, чем сестра, — говорите вы мне, — и связано это с вашей музыкой. Чтобы подавить воспоминания о нем, как вы, по-видимому, подавили воспоминания о Соне…»

Подавил? Зачем мне подавлять воспоминания о ней? Или вы согласны с тем, что я не хотел помнить свою сестру, доктор Роуз?

«Подавление — это неосознанное действие, Гидеон, — объясняете вы своим тихим, сочувственным и спокойным голосом. — Оно связано с эмоциональным, психологическим или физическим состоянием, с которым человек не в силах справиться. Например, когда мы в детстве становимся свидетелями чего-то путающего или непонятного — хорошей иллюстрацией может служить сексуальный контакт между родителями, — то мы стремимся выбросить увиденное из нашего сознания, поскольку в том возрасте еще не обладаем инструментами для его обработки, не в силах объяснить его и ассимилировать. Даже люди зрелого возраста, перенесшие ужасную катастрофу, обычно не помнят саму катастрофу — просто потому, что она была слишком ужасна. Мы не принимаем осознанного решения избавиться от нежелательного воспоминания. Мы просто делаем это. Подавляя подобные воспоминания, мы защищаем себя. Так наш мозг защищается от того, с чем не готов иметь дело».

Тогда от чего защищается мой мозг, доктор Роуз? Что в моей сестре так меня пугает? Хотя я ведь вспомнил Соню, правильно? Когда я писал о матери, я вспомнил и ее. Только заблокировал одну подробность. Пока я не увидел снимок, я не знал, что у нее был синдром Дауна.

Значит, тот факт, что она была дауном, играет важную роль во всем этом? Да, наверное, так, потому что сам я про него не смог вспомнить. Не смог раскопать в своей памяти. Ничто не вело меня к нему.

«Вы не могли вспомнить и ее няню, Катю Вольф», — подсказываете вы.

Выходит, что синдром Дауна и Катя Вольф каким-то образом связаны между собой, доктор Роуз? Да, должно быть, так и есть.


5 октября

Увидев фотографию сестры и услышав, как Либби произносит вслух то, чего сам я сказать не в силах, я понял, что не могу больше оставаться в библиотеке. Я хотел побыть там еще. Передо мной лежали пять папок, подробно разъясняющих, что случилось с моей семьей двадцать лет назад. Вне всяких сомнений, в этих папках я бы нашел имена всех, кто играл более-менее значительную роль в тех событиях и кто был вовлечен в ход следствия и судебный процесс, за ним последовавший. Но, один раз взглянув на лицо сестры, я больше не мог читать. Потому что перед моими глазами стояла картина: Соня под водой, ее крупная круглая голова поворачивается из стороны в сторону, и ее глаза (даже на газетном снимке было видно, что она родилась неполноценной) смотрят, смотрят, безотрывно смотрят, потому что не могут не смотреть на убийцу. Это кто-то, кому она доверяет, кого любит, от кого зависит и в ком нуждается, и этот человек удерживает ее под водой, а она не понимает. Ей всего два года, и даже если бы она была нормальным ребенком, все равно не поняла бы, что происходит. Но она не нормальна. Она родилась ненормальной. И за те два недолгих года, что составили всю ее жизнь, ничто не было нормальным.

Отклонение в развитии. Это неизбежно ведет к кризисам. Вон оно, доктор Роуз. С моей сестрой мы жили от одного кризиса до другого. Мать плачет на утренней мессе, и сестра Сесилия знает, что требуется помощь. Моя мать нуждается в помощи не только потому, что ей трудно примириться с фактом рождения ребенка, который не такой, как все: несовершенный, необычный, странный, назовите как угодно, — но еще и потому, что она не знает, как ухаживать за этим ребенком в повседневной жизни. И потому, что, невзирая на одного гениального ребенка в семье и на второго инвалида с рождения, жизнь должна продолжаться, то есть бабушка должна присматривать за дедушкой, папа должен ходить на свои две работы, как раньше, и мать, если я буду продолжать заниматься музыкой, тоже должна работать.

Самое первое, что приходит на ум при мысли о возможном сокращении расходов, — это отказ от игры на скрипке и всего, что с ней связано: освобождение Рафаэля Робсона от его обязанностей, увольнение Сары Джейн Беккет и устройство меня в обычную школу. Эти простые и быстрые меры высвободили бы огромные средства, мать смогла бы сидеть дома с Соней, ухаживать за ней во время постоянных проблем со здоровьем.

Но подобная перемена в образе жизни семьи немыслима для всех ее членов, потому что уже в шесть с половиной лет я дал свой первый публичный концерт и лишить мир моего музыкального таланта кажется актом вопиющей мелочности и себялюбия. Тем не менее такая возможность рассматривалась и моими родителями, и родителями моего папы. Да. Теперь я вспомнил. Мать и папа разговаривают о чем-то в гостиной, к ним присоединяется мой громогласный дедушка. «Мальчик гениален, разрази меня гром!» — провозглашает он на весь дом. И бабушка тоже там, потому что я слышу ее тревожное: «Джек, Джек!» — и вижу, как она семенит к проигрывателю и ставит Паганини для успокоения дикой твари, живущей прямо под фланелевой рубашкой деда. «Он уже дает концерты, проклятье! — гремит дедушка. — Скрипку у него вы заберете только через мой труп. Хотя бы раз в жизни, хотя бы один-единственный раз, Дик, прими верное решение, прошу тебя!»

  108