44 
В одном углу валялась опрокинутая стойка для полотенец. Намокший коврик сбился под раковину. На боку плетеной корзины для мусора образовалась вмятина. На белом кафеле виднелись отпечатки грязных ботинок, оставленные врачами «скорой помощи». О соблюдении чистоты и порядка они думали меньше всего, пока пытались вернуть ребенка к жизни.
Уэбберли мог нарисовать всю сцену так ярко, как будто сам присутствовал при ней, — потому что он присутствовал при десятках других таких же сцен, когда служил патрульным. Среди медиков — никакой паники, напротив, они сосредоточенны и нечеловечески спокойны. Проверка пульса и дыхания. Реакция зрачков. Немедленные реанимационные меры. Через несколько секунд они поймут, что девочка мертва, но не скажут этого вслух, потому что их работой является жизнь, жизнь любой ценой, и они будут работать над ребенком, и бегом вынесут его из дома, и по дороге в больницу будут делать все возможное, потому что всегда есть шанс, что еще можно вдохнуть жизнь в безвольную оболочку, в которую превращается покинутое душой тело.
Уэбберли присел на корточки перед корзинкой для мусора и выправил ручкой помятую стенку, после чего исследовал содержимое. Шесть использованных салфеток, где-то с пол-ярда зубной нити, тюбик из-под зубной пасты. Он обратился к Личу:
— Проверь настенную аптечку, Эрик, — а сам вернулся к ванне и долго и тщательно разглядывал ее стенки, краны и слив, замазанную цементным раствором щель между ванной и стеной и воду.
Ничего.
Лич доложил:
— Здесь только детский аспирин, сироп от кашля, несколько рецептов. Пять рецептов, сэр.
— На чье имя?
— Все на имя Сони Дэвис.
— Тогда перепиши их все. Запечатай помещение. Я поговорю с семьей.
Но в гостиной его встретила не только семья, потому что в доме жили и другие люди, и в момент, когда вечерние ритуалы прервались трагедией, они тоже находились в здании. Уэбберли сначала показалось, что гостиная едва вмещает всех, кто там собрался, хотя их было всего девять человек: восемь взрослых и маленький мальчик с симпатичной прядью белокурых волос, падающей ему на лоб. С белым как мел лицом он стоял в защитном кольце рук пожилого мужчины, вероятно его деда, и мял дедушкин галстук — судя по виду, память о колледже или спортивном клубе.
Все молчали. На их лицах был написан шок, и казалось, будто они сбились в кучу, чтобы оказать друг другу хоть какую-то поддержку. Почти все взгляды были направлены на мать, сидевшую в углу, — женщину лет тридцати с небольшим, примерно ровесницу Уэбберли, с молочно-белой кожей и большими глазами, обращенными в никуда и видящими снова и снова то, чего не должна видеть ни одна мать: обмякшее тело ее ребенка в руках незнакомцев, которые безуспешно пытаются вернуть его к жизни.
Когда Уэбберли представился, один из двоих мужчин, пристроившихся неподалеку от матери, поднялся и сказал, что его зовут Ричард Дэвис, что он отец ребенка, увезенного в больницу. Почему он предпочел употребить этот эвфемизм, стало понятно, когда Дэвис бросил быстрый взгляд в сторону мальчика, своего сына. Отец мудро не желал говорить о смерти одного ребенка в присутствии другого. Он сказал:
— Мы были в больнице. Я и моя жена. Нам сказали, что…
В это мгновение зарыдала молодая женщина, сидевшая на диване рядом с мужчиной примерно того же возраста, который обнимал ее за плечи. Это были ужасные, горловые рыдания с всхлипами, обычно предшествующими истерике.
— Я не оставляю ее! — причитала она, и даже сквозь плач Уэбберли расслышал сильный немецкий акцент. — Я клянусь Богом, что я не оставляю ее ни на минуту.
То есть надо выяснить обстоятельства, как именно умерла девочка.
Их всех нужно допросить, но не одновременно. Уэбберли обратился к немке:
— Вы отвечали за ребенка?
Но в ответ раздался голос матери:
— Это я навлекла на нас несчастье.
— Юджиния! — воскликнул Дэвис, а второй мужчина, с лицом, блестящим от пота, сказал:
— Не говори так, Юджиния.
Дедушка провозгласил:
— Мы все знаем, чья это вина.
Немка зарыдала с новой силой:
— Нет! Нет! Я не оставляю ее!
Сосед по дивану пытался успокоить ее, приговаривая:
— Все хорошо, — хотя ничего хорошего в происходящем не было.
Двое из присутствующих сохраняли молчание: преклонных лет женщина, не сводящая глаз с деда, и женщина помоложе в аккуратной юбке в складку, с волосами цвета помидоров; последняя с откровенной неприязнью следила за плачущей немкой.
44 
