Особенно,... 
231 
— Потому что ты красавица, Руби, и все должны это видеть.
Руби слабо отмахнулась.
— Какая из меня теперь красавица, — проговорила она.
Ясмин не ответила на это замечание. Она встала перед женщиной, чтобы изучить ее лицо. Выражение лица самой Ясмин было сугубо профессиональным, без следа жалости, которую Руби, несомненно, сразу распознала бы. Ясмин нагнулась над женщиной и подчеркнула кисточкой линию скул. Потом добавила тон на подбородке.
Нката терпеливо ждал. Он наблюдал, как Ясмин работает: взмах кисти, еще — и глаза, подчеркнутые тенями, становятся ярче, выразительней. Ясмин докончила макияж, нанеся тонкой кисточкой на губы клиентки помаду. Сама она помадой не пользовалась — это было невозможно из-за распустившегося розой шрама на верхней губе, подарка бывшего мужа.
Она отступила на шаг и оценила результат своих трудов.
— Вот теперь другое дело. Так какой парик ты выбрала, Руби?
— Ох, Ясмин, я не знаю.
— Что за разговоры! Твой муж отправил тебя сюда не за тем, чтобы получить обратно лысую даму с красивым новым лицом. Хочешь, мы еще раз их примерим?
— Нет. Может, короткий?
— Ты уверена? В длинном ты похожа на одну модель, как же ее зовут?
Руби усмехнулась:
— Ага, конечно, меня уже ждут на Неделе моды. С бикини наготове. Наконец-то фигура стала как раз подходящей. Нет, пусть будет короткий. Мне он понравился.
Ясмин сняла с подставки короткий парик и аккуратно водрузила его на голову Руби. Потом отошла, осмотрела со всех сторон, вернулась что-то подправить, снова отошла.
— Ну вот, готово. Теперь хоть на бал поезжай, — сказала она. — Главное, пусть твой мужчина увидит тебя во всей красе.
Она помогла Руби встать с кресла и взяла талончик, который протянула женщина. Десятифунтовую банкноту, приложенную к талончику, она легонько оттолкнула, несмотря на желание Руби вручить дополнительную плату.
— Не надо, — сказала Ясмин. — Лучше купи себе цветов.
— На похоронах цветов будет достаточно.
— Да, но тому, кто умер, уже не до цветов.
Они дружно рассмеялись. Ясмин проводила клиентку до двери. У обочины ждала машина. При появлении женщин распахнулась дверь; опираясь на руку Ясмин, Руби уселась, и машина уехала.
Ясмин вернулась в салон и сразу же направилась к креслу перед зеркалом — стала собирать в чемоданчик косметику и инструменты.
— Что с ней? — спросил Нката.
— Поджелудочная железа, — коротко ответила Ясмин.
— Тяжелый случай?
— Поджелудочная железа — это всегда тяжелый случай, сержант. Ей делают химиотерапию, но тебя это не касается. Чего тебе надо, приятель? Я занята.
Он приблизился к ней, сохранив, однако, достаточное расстояние, чтобы она чувствовала себя в безопасности.
— У меня есть брат, — сказал он. — По имени Гарольд, но мы зовем его Стоуни. Потому что он был упрям, как камень. Как камень в Стоунхендже, который ни за что с места не сдвинешь, как ни старайся.
Ясмин оторвалась от косметики и с кисточкой в руках обернулась к Нкате.
— И что? — спросила она, нахмурясь.
Нката на мгновение сжал губы, но все же сказал:
— Он в тюрьме. Пожизненное.
Ясмин отвела взгляд, помолчала. Когда снова взглянула на него, он увидел, что ей понятен смысл сказанного. Убийство.
— Он и вправду это сделал?
— Да. Стоуни… Да. Таков уж он был, наш Стоуни. Раздобыл где-то оружие — так и не признался у кого и как — и прикончил одного человека в Баттерси. Брат с приятелем пытались угнать «БМВ», а владелец сопротивлялся. Стоуни выстрелил ему в затылок. Намеренно. А приятель сдал его.
Она постояла не двигаясь, словно оценивая услышанное. Потом вернулась к работе.
— Дело в том, — продолжал Нката, — что я мог пойти по той же дорожке. Да я и пошел, только вовремя сообразил, что я умнее, чем Стоуни. Я лучше дрался, и угон автомобилей меня не интересовал. И я присоединился к банде, и те парни были как братья, больше чем братья. Во всяком случае, ближе, чем Стоуни. И мы дрались все вместе, банда на банду. Из-за территории. Это наш тротуар, это ваш. Это наш киоск, это ваша табачная лавка. Финал: я в «скорой помощи» с порезанным лицом. — Он поднял руку, показывая на свою щеку и шрам, пересекающий ее. — И мама, увидев меня, падает в обморок прямо в приемном покое. Я смотрю на нее, смотрю на отца, понимаю, что он собирается надрать меня, когда приедем домой, с зашитым я лицом или нет. И я понимаю — это все происходит сразу, как вспышка, — что он бьет меня не потому, что я дерусь, а потому, что доставляю боль маме, как раньше это делал Стоуни. И потом, я вижу в первый раз в жизни, как они обращаются с мамой — врачи и медсестры в больнице. Обращаются, как будто это она виновата, что один из ее сыновей в тюрьме, а второй — «брикстонский воин». Вот так. — Нката развел руки в стороны. — Потом со мной говорит коп — это после того, как мне порезали лицо, и все меняется. Я держусь за него, держусь, потому что не хочу делать маме больно, как это делал Стоуни.
231 
