279 
«Ты думаешь, из меня получится жена? — спросила она. — У меня нет ни единого таланта, необходимого хорошей жене». И она улыбнулась так, что его сердце раз и навсегда было покорено. Но то была еще не любовь, а дружба.
Любовь пришла позже, через много лет, а между дружбой и любовью была трагедия. Та трагедия, принесшая перемены и горе, до неузнаваемости переделала всех. Хелен больше не та сумасбродка, которой была, Сент-Джеймс больше не задорный игрок в крикет, а Линли обременен знанием, что это он виноват во всем. И прощения ему быть не может. Нельзя сломать людям жизнь и уйти от этого как ни в чем не бывало.
Когда-то ему сказали, что в каждый конкретный миг наша жизнь такова, какой должна быть. В мире, созданном Богом, ошибок не случается, сказали ему. Но он не мог в это поверить. Ни тогда, ни сейчас.
Он вспомнил ее на Корфу, на берегу, лежащую на полотенце. Голова закинута назад, чтобы солнце попадало на лицо. «Давай переедем в солнечные края, — сказала она. — Или по крайней мере, скроемся в тропиках на год».
«Или на тридцать лет? Или даже на сорок?»
«Да. Чудесно. Будем жить простой жизнью. Что скажешь?»
«Что ты будешь скучать по Лондону. Во всяком случае, по обувным магазинам».
«Хм, а ведь верно, — сказала она. — Я пожизненная жертва своих ног. Идеальная мишень для мужчин-модельеров, помешанных на лодыжках и каблуках. Готова первой признать это. Но неужели в тропиках нет обуви, Томми?»
«Есть, но, боюсь, не такая, к какой ты привыкла».
Эта милая болтовня, которая всегда вызывала у него улыбку. Эта головокружительная искрометность.
«Не умею готовить, не умею шить, не умею наводить чистоту, не умею создавать уют. Честно, Томми, почему я нужна тебе?»
Но почему один человек нужен другому? Потому что с тобой я улыбаюсь, я смеюсь над твоими шутками, цель которых, как нам обоим хорошо известно, именно в этом и состоит… заставить меня смеяться. А получается у тебя это потому, что ты понимаешь и понимала с самого начала, кто я такой, что я такое, что не дает мне покоя и как прогнать гнетущие мысли. Вот почему.
И вот она в Корнуолле, стоит в галерее перед портретом, рядом с нею — его мать. Они смотрят на деда с таким количеством приставок «пра», что никто точно не знает, сколько поколений отделяет его от ныне живущих потомков. Но не это ее волнует, а генетика. Она спрашивает у матери: «Как вы думаете, этот ужасный нос может снова выскочить где-нибудь в последующих поколениях?»
«Чрезвычайно неприятная черта», — негромко соглашается мать.
«Он, конечно, дает одно преимущество: бросает тень на грудь в солнечный день. Томми, почему ты не обратил моего внимания на этот портрет до того, как сделал предложение? Я его никогда раньше не видела».
«Мы прятали его на чердаке».
«Как это мудро с вашей стороны».
Ах, эта Хелен. Его Хелен.
Если ты знал человека восемнадцать лет, то с ним тебя будет связывать бессчетное количество воспоминаний. И теперь Линли казалось, что они убивают его. Не тем, что существуют, а тем, что новых воспоминаний больше никогда не появится, и тем, что есть такие, которые он уже навсегда позабыл.
У него за спиной открылась дверь. Мягкая рука опустилась на его руку, вложила в пальцы горячую кружку. Запахло супом. Он поднял глаза на любящее лицо матери.
— Я не знаю, что делать, — прошептал он. — Скажи, что мне делать.
— Я не могу, Томми.
— Если я позволю, чтобы ее… Мама, как я могу позволить, чтобы ее… их? И если я так поступлю, то не будет ли это эгоизмом? Или эгоизм — не сделать этого? Чего бы она хотела? Как мне понять?
Она встала рядом. Линли вновь повернулся к жене. Мать обвила рукой его голову, прижала ладонь к его щеке.
— Родной мой Томми, — проговорила она. — Я бы помогла тебе, если бы это было в моих силах.
— Я умираю. С ней. С ними. И это хорошо. Я хочу умереть.
— Поверь мне, я знаю. Никто не может почувствовать то, что чувствуешь ты, но все мы знаем, что ты чувствуешь. И, Томми, ты должен прожить это. Убежать или спрятаться невозможно. Не получится. Но я хочу, чтобы ты старался ощутить и нашу любовь. Пообещай мне, что ты постараешься.
Она нагнулась и поцеловала его в голову, и этот жест, для него почти невыносимый, нес в себе выздоровление. Но выздоровление было даже хуже, чем то, что лежало перед ним в ближайшем будущем. Это еще хуже — перестать в какой-то день чувствовать эту боль. Господи, как ему жить?
279 
