8 
Я набросила на себя мамин шарф, вышла из комнаты в прихожую, включила свет, подошла к двери и спросила, кто там. Оказалось, Стефана. Высокая худенькая женщина с платиновыми волосами, стриженными под каре, в сером свитере и черных брюках. Милое приветливое лицо, отсутствие косметики, улыбка, показывающая крупные желтоватые зубы – в Болгарии курят практически все женщины. С приятным акцентом она объяснила мне, что пора рассчитаться. Я смотрела на нее во все глаза и не могла понять, снится мне это или же у Стефаны склероз. Я же отдала ей деньги за две недели вперед, и немало. Здесь самые скромные комнаты стоят двадцать евро в сутки. Двести восемьдесят евро я ей отдала в первый же день. Как все это, однако, неприятно…
Стефана вошла улыбаясь и протянула мне деньги:
– Вот, возьмите, здесь ровно двести восемьдесят евро, за две недели… Как и договаривались… Вы так на меня смотрите… – Она пожала плечами. – Разве не двадцать евро в сутки?
– Но это я вам должна эти деньги, – пробормотала я, чувствуя, как мне становится жарко. Она что, с ума сошла?
– Вот, возьмите. Потом я вам еще принесу. Извините за беспокойство…
Решив, что мне все это снится, я взяла деньги, попрощалась со своей сумасшедшей хозяйкой (она сказала мне, все так же продолжая улыбаться: «Лека ношт», что означает «Спокойной ночи»), тщательно заперлась и легла в постель. Свернулась калачиком и еще какое-то время смотрела на деньги, лежащие на столике слева от камина рядом с тарелкой с яблоками. Я ждала, что это видение исчезнет, как исчезали призраки Валентины. Но деньги продолжали лежать на месте… Ладно, решила я, утром их не будет, это уж точно. Это же сон…
5
Об этом она не могла говорить ни с кем, даже со своей сестрой Машкой. Все слова о Дантовом аде не шли ни в какое сравнение с тем настоящим, по ее мнению, адом, который ей пришлось пройти там, в этой клинике… Морские узлы, растущие в самых таинственных и волшебных по своему предназначению нежных закоулках женского тела, по предписанию врачей подлежали удалению. Решительным движением хирурга женское тело лишалось единственного чудотворного цветка, внутри которого могла бы зародиться новая жизнь. Вопрос о материнстве уже не стоял: главное было – спасти жизнь. Но самым обидным был тот факт, что под нож ложились не только рожавшие, испытавшие сладость материнства женщины, но и молодые нерожавшие девушки.
Ольгу, потерявшую ребенка, положили в послеоперационную палату. Пять молодых женщин ждали перевязки и лежали на жестких кроватях неподвижно, с задранными рубашками, и все пять были с грубыми жуткими, почти черными от зеленки швами…
Ольга провела в этой палате пять дней и за это время успела подружиться лишь с одной женщиной. Ее звали Надей, и она была единственной из всех, кого никто не навещал. Оля кормила ее, слабую, с незаживающим швом, жареной курицей и шоколадом, утешала ее как могла и в дальнейшем обещала посильную помощь. Хотя и предполагала, что стоит им только покинуть стены этого мрачного заведения, как они сделают все возможное, чтобы больше никогда не видеть друг друга, чтобы ничто не напоминало о той клинике, чтобы все забыть… Ольга забыла Надю, едва лишь вышла из больницы и вернулась к нормальной жизни. И вспомнила о ней спустя два года, когда встретила случайно в Охотном Ряду. Они увидели друг друга и нашли в себе силы не отвернуться и даже подойти к витрине с выставленными в ней украшениями из коралла.
– Привет, – сказали они почти одновременно и вдруг потянулись друг к другу и обнялись как старые знакомые. Нет, как подруги.
Надя, которая еще два года тому назад жила в коммунальной квартире и еле сводила концы с концами, сейчас стояла перед Ольгой в роскошной шубе, в ушах сверкали брильянты, словом, все выдавало в ней благополучную молодую даму, здоровую и цветущую.
– Хорошо выглядишь, – сорвалось у Оли, и Надя поняла, что соседка по палате завидует ей, восхищается ею и сгорает от любопытства. Сколько раз уже ей приходилось встречать этот немой, полный восхищения и зависти взгляд прежних своих знакомых, всех тех, с кем она не желает встречаться уже хотя бы по той причине, что они явились свидетелями ее унижений, страданий и нищеты.
– Так все говорят, – улыбнулась она Оле вполне искренне, еще не понимая, откуда это желание поговорить, поворковать с этой дурочкой, с этой Олей, которая была так добра к ней в больнице, что делилась вкусной курочкой, а иногда и запретными в тех мертвенно-лиловых стенах бисквитами со взбитыми сливками. – Если хочешь, давай где-нибудь посидим.
8 
