Последние отзывы

  124  

Не глядя, протянула Муугу свой меч и пошла к выходу.

Марат посмотрел в бешеные глаза маленького генерала и сказал:

— Когда я шел сюда через горы, за мной следили два воина. Потом я нашел их убитыми. Это ты их убил?

Муугу оскалился.

— Их послал… тот, который велит звать себя Отцом. Перед смертью они всё рассказали. Он… Тот, который велит называть себя Отцом… Велел смотреть за тобой днем и ночью. И всё запоминать. Он не верит тебе. Он боится тебя. И это хорошо.

— Нет, Муугу, — ответил Марат. — Если один боится другого, это не может быть хорошо.

Тощий дикарь нахмурился, обдумывая сказанное, и Марат разозлился на себя. Уже ведь ясно было обоим — и аборигену, и пришельцу, — что время умных фраз прошло. А что может быть глупее умной фразы, сказанной не вовремя?

Засов с двери был снят неизвестным Марату способом; может быть, старуха и ее соплеменник так сильно верили в своих примитивных богинь, Матерей и Дочерей, что богини, невзирая на всю свою примитивность, сумели спуститься с небес и лично открыть проход во дворец.

Городище спало. Следуя за маленькой старухой, Марат прошел мимо выжженных и вытоптанных полян, где еще вчера стояли хижины племени шгоро-шгоро. Теперь от построек остались только глинобитные стены, кровли же, сделанные из шкур и костей, аборигены забрали с собой.

У входа в чувствилище горел чахлый костерок, рядом с ним сидела девочка примерно пяти лет; она дремала, обхватив руками колени и положив на них голову. Ахо присела, взяла несколько веток, подбросила в огонь. Девочка тут же проснулась, подняла лицо.

Марат уже много раз видел дочь Ахо, но сейчас, как и раньше, вздрогнул и непроизвольно улыбнулся. Сходство было невероятным.

Он не спрашивал, кто отец, — хватило ума. Здесь царил матриархат, суровый, как вся их жизнь; решив родить потомство, главная женщина племени могла выбрать себе любого мужчину. Судя по возрасту ребенка, Ахо родила примерно через год после ухода Марата. А сильные ключицы и богатые круглые плечи намекали на хорошие стати родителя. Впрочем, мысленно усмехнулся Марат, о чем это я? Конечно, она легла только с самым гибким сильным.

Год ждала. По моим биологическим часам — четыре года. Способна ли девушка из моего мира в расцвете молодости устроить себе четырехлетний целибат? Наверное, чувства дикарей действительно сильнее, чем у нас, гомо сапиенсов, облагороженных культурой. А теперь — обратная сторона: от любви Ахо, когда-то почти бешеной, настоящей первобытной любви, совсем ничего не осталось. Я не любил ее, не сумел полюбить, забавлялся, как с игрушкой. Что может быть пошлее и бессмысленнее, чем влюбиться в дикарку? О чем, например, с ней говорить в перерывах между соитиями? А сейчас во мне, постаревшем на девять лет, много больше любви, чем в ней, постаревшей на целую жизнь…

Ладно, поздно.

Слишком, слишком поздно ты решил взвешивать и считать их страсти. Девять лет разорял этот пахнущий конфетами муравейник, не переживая насчет чужих страстей, а как сунули нож к горлу — сразу озаботился.

Внутри строения было темно, просторно и совершенно пусто, но ровный земляной пол во много слоев покрывали циновки, а щели в сложенных из валунов стенах были надежно забиты кусками мха.

Голос старухи сделался густым.

— Здесь живет душа рода. Ее нельзя увидеть, но можно почувствовать. Если ты захочешь, она тоже почувствует тебя. Когда она почувствует тебя, ты поймешь это. Но почувствовать ее нетрудно. Трудно почувствовать себя. Она поможет тебе. Ты должен понять, кто ты. Зачем ты родился, зачем живешь и зачем уйдешь, когда придет время последнего сна. Садись и молчи.

Марат повиновался. Присутствие любви он не ощущал, но энергетика места показалась ему очень сильной. Здесь был храм, первобытный, но вполне настоящий, здесь каждый сантиметр сырых стен был пропитан эмоциями тех, кто просил, надеялся, жаждал, искал покоя, справедливости, здоровья, мира, спасения; здесь было хорошо.

— Доверься ей, — тихо посоветовала мать рода. — И тогда поймешь себя. Ты называл себя бродягой, но ты не бродяга. Ты называл себя Хозяином Огня, но ты не Хозяин Огня. Не было в твоих глазах любви и не было покоя, когда ты называл себя бродягой или Хозяином Огня.

Марат усмехнулся.

— Я пилот, — сказал он.

Старуха не поняла, но едва увидела улыбку на его лице — удовлетворенно кивнула.

— Если тебе смешно, смейся. Многие приходят в чувствилище, чтобы плакать, а уходят, смеясь. Но не говори мне, кто ты. Я не хочу знать, мне не нужно знать. Говори это себе. И повторяй, и чувствуй, правда ли то, что ты говоришь. Меня, мать рода, можно обмануть. Всех можно обмануть. Даже душу рода можно. Но себя — нельзя. Теперь я ухожу и закрою выход, как принято, четырьмя шкурами носорога и четырьмя коврами, сплетенными из побегов репейника, чтобы здесь установилось безмолвие. Сейчас хорошее время. Рассвет. Мир просыпается. Будь в безмолвии, в темноте и уединении. Душа рода поможет тебе почувствовать себя.

  124