127 
Гром уже не давил на взбаламученные мучительной вибрацией мозги, кашу из глии с ликвором пополам, с интелтроникой вместо гавайского зонтика на зубочистке. Гром сливался с громом в чудовищную симфонию. Вагнер бы повесился от зависти, услыхав ее; Равель порвал бы партитуру «Болеро»; Рудольф Шенкер — сломал бы гитару. Мне пришло в голову, что на Земле запись этой посадки стоила бы бешеных денег.
Если бы до Земли можно было дотянуться.
Ледяная равнина все приближалась — медленнее и медленнее, стиснутый весом баржи воздух отрицал закон всемирного тяготения, а маршевый двигатель рокотал неумолчно, хотя по всем правилам ему давно пора было стихнуть, а недолговечным апельсиновым цветам тормозных парашютов — расцвести за кормою. Мы мчались к полюсу, и адская богмашина следовала за нами, будто оживший кошмар технофоба. Под нами, в толще миллионолетних льдов, стонали от неподъемной тяжести древние, вдавленные в планетную кору хребты. Над нами — висела в пустом небе, не расходясь, белесая дымка, готовая разродиться не снегом, нет — слишком мало влаги содержала атмосфера, чтобы даже в таком морозе могли зародиться крупные кристаллы, — но инеем, полог за пологом добавляя к многослойному савану. И все ниже склонялось к горизонту солнце, чьи буйные лучи не могли согреть этой страшной пустыни.
Я выжидал. Я прирос к приборам, к оптическим сенсорам в поисках сигнала, малейшего намека, что характер поверхности под брюхом корабля едва приметно изменился. Падала температура за бортом — минус тридцать, минус сорок… километр за километром, все медленней порхают молекулы в тепловом движении… минус шестьдесят… ну, ещё несколько градусов…
Никаких сенсоров не надо было, чтобы заметить границу. Вроде бы все так же: и белый иней, и колючие искры — а сразу становилось ясно, что под нами уже не снег. Я помянул про себя всех демонов преисподней, потому что молить господа о помощи в предприятии, рожденном столь чудовищной гордыней, казалось мне немного кощунственным, и еще немного сбавил мощность двигателя.
Баржа просела… и лед под ней начал кипеть.
В отличие от воды, углекислота не может существовать в жидком виде при нормальном давлении. Это знает любой школьник. Жар разогретых бортов заставлял сухой иней превращаться в газ, взрываться в потоке теплового излучения, и мы летели теперь уже на бьющей снизу ударной волне, под чудовищный, немыслимый грохот, от которого раскалывался лед, и отзвуки его, должно быть, долетали до самых отдаленных краев полярной шапки.
Позади нас горизонта не было. Только сизая стена, где мешались снежная пыль и обретший плоть ветер. Ветвистые разряды молний, полосовавшие тучу бело-голубым огнем. И зеленое сияние крыльев богмашины, все так же неотвратимо и верно следовавшей за призывным огоньком ТФ-распада. Наш полет вырубал в снежном покрове глубокую траншею, окруженную косыми валами; на дне ее угрожающе поблескивал вечный лед.
Тревожно заполыхал индикатор. Хорошо, что я сообразил продублировать звуковые сигналы — зрительными, иначе мог бы упустить момент. До полюса — двести километров. При нашей нынешней скорости — меньше пяти минут лету, может быть, чуть больше, потому что сбрасывать ход надо загодя, покуда это вообще возможно. Скоро обшивка остынет на ледяном встречном ветру, невзирая на отличную теплоемкость керамита, и взрывная подушка перестанет поддерживать нас на весу.
Не успели. Предупреждающе заплясали огоньки вирт-контролек, и баржа разом грянулась о лед. Я думал, что сейчас шпангоуты рассядутся и рубка сомнет нас в кулаке, прежде чем крылья богмашины сомкнутся над нами, потому что А-привод не умолкал ни на мгновенье… или его мерный рев стихнет пугающе, и волна плазмы хлестнет сквозь потерявшие сверхпроводимость обмотки… но ничего подобного — только хрустнули, от удара все глубже вколачиваясь в кость, мои бронегрызные зубы. Будто исполинский снегоход, баржа мчалась к полюсу, перепрыгивая трещины, подскакивая на каких-то волосяных неровностях, поднимая крыльями снежные волны, тут же исходящие паром в потоке плазмы из дюзы, проскальзывая на микронном слое сжатого газа.
Только бы не потерять груз, молился я. Только бы на этой безупречной равнине не нашлось ни одного окаменелого снежка. Столкновение с мельчайшим препятствием может оторвать контейнер… хотя теперь это уже неважно. Раньше надо было тревожиться. Сейчас десять-двадцать-сто километров на север или юг уже не сыграют роли. Хотя полюс — хорошее место. Символическое.
127 
