77 
Тем же составом, что и заключенные, в лагерь была прислана новая партия медицинских препаратов. Местый доктор в одиночку разгружал тяжелые деревянные ящики, завистливо косясь на обладателей новых шпляндских сумок и кошельков. В лагере он был объектом всеобщих насмешек: маленький, щуплый, очкастый, заикающийся, только что вышедший из университета парень мечтал о карьере великого ученого, но был вынужден довольствоваться местом лагерного врача. Последнее время он носился с планами ставить опыты на заключенных, которые, как он слыхал, ведутся в других заведениях подобного типа. Твердил надсмотрщикам, что при Шпицрутене настало «великое время для науки», лелеял грандиозные планы, присматривался к мировым премиям по медицине и мечтал научиться вживлять женщинам чужих зародышей. Но врачу не хватало то ли наглости, но ли подходящих жертв, то ли разрешения начальства – все разговоры об экспериментах оставались разговорами. Делая вид, что не слышит смешков и колких замечаний коллег, он молча тащил к санитарному бараку ящики со своими «средствами производства» – фенолом и мышьяком.
От наблюдения за врачом Краслена отвлек шум в очереди раздеваемых новичков. Какой-то парень ни за что не хотел отдать фашистам маленькую красную книжечку. Он ругался на своем языке, выкрикивал какие-то лозунги и в итоге был избит и обобран сразу четверыми надзирателями, повален на землю, не успев подняться, принял «душ» на четвереньках, снова упал под сапогом Гудрун и наконец сумел встать, только добравшись до Краслена. Встать, гордо подняв голову и выпрямив плечи.
– Коммунист? – спросил Кирпичников.
Это слово было интернациональным.
– Коммунист! – гордо ответил парень и с ненавистью глянул на Кирпичникова.
«Надо же, одного роста со мной. И возраста одного. Телосложение такое же, да и черты лица в чем-то близки, – отметил тот, выдавая тайному соратнику красную нашивку и лагерную одежду. – Как раз такого человека я и высматривал».
В часы отдыха надсмотрщики собирались в спецблоке № 10 для работников заведения: выпить самогону, поболтать, послушать радио. После начала войны его, кажется, ни разу не выключали: постоянно хотели знать новости с фронта. Между боевыми сводками давали истерические речи Шпицрутена, крутили фокстроты, запугивали инородческими заговорами, ругали коммунистов или передавали шутки. Последние пользовались у надзирателей особенной популярностью: напиться до свинского вида после уборки газовой камеры или кремации отработанного человеческого материала, а потом хохотать, повизгивая, над радиоюмором считалось правильным видом отдыха. Основным объектом шуток служили, естественно, инородцы, рыжие, монахини и велосипедисты: высмеивались их мнимая бескультурность, нечистоплотность, потворство низменным инстинктам. Восхищенные чужим остроумием и гордые своим национальным превосходством, «утонченно-интеллектуальные брюнны», «древнейшая и самобытнейшая раса», «потомки богов», пускали газы, выкрикивали проклятия в адрес других стран и, громко гогоча, били кулаками по столу, на котором подпрыгивали алюминиевые кружки с самогоном. Еще пару раз Кирпичников слышал передачи про языческие верования и священные брюннские традиции: надзиратели внимали им без особого интереса, но выпить за какой-нибудь древний, исконный праздник, введенный Шпицрутеном аж три года назад, никогда не отказывались. Просветительских передач по фашистскому радио не было совсем.
Имелся в десятом блоке, кстати, и патефон. Служащие «воспитательно-оздоровительного лагеря» его никогда не заводили. Причин тому было две. Во-первых, год назад нажравшийся до зеленых соплей обер-надзиратель перебил все пластинки, а во-вторых, даже останься они в целости, фашистским церберам все равно было бы лень решать, какую мелодию поставить на этот раз. Ребятам больше нравилось радио: единственная волна не заставляла мучиться выбором; начальство милостиво брало на себя труд думать, чем занять уши подчиненных.
Кирпичников бежал в служебный блок при каждой возможности: ждал сводок с фронта и гадал, не вмешается ли в войну его Родина. Дабы не выдать себя, он натужно улыбался, слушая сообщения о брюннских триумфах, но внутри огорчался от победных новостей. Впрочем, Шпляндии, ангеликанскому сателлиту, он тоже не симпатизировал: буржуазный строй был столь же противен пролетарию, как и высшее, агрессивнейшее его проявление – фашизм. Другое дело, что для Брюнеции война была захватнической, а для Шпляндии – справедливой и освободительной… но окончательное решение, на чью сторону стать, оставалось за мировым пролетариатом и красностранскими руководами. Если оно и было принято, то Краслен ничего о нем не знал. Так что, слыша о новых и новых захватах брюннами иностранной территории, он испытывал лишь смутную, политически неподкованную тревогу.
77 
