106 
И все же сейчас, лежа высоко над землей, опутанная проводами и накачанная лекарствами, Берта переживает, что усилия ее оказались напрасными. Счета доставляют лично ей, и она оплачивает их из собственных денег. А что будет, когда она перестанет платить? Ее начнут искать и свяжутся с Дэвидом. Уже связались, с ужасом понимает Берта. По крайней мере, могли.
— Дэвид!
— Да, матушка?
— Сколько я уже лежу?
— В больнице? Шесть недель.
Шесть недель. Вполне достаточно, чтобы признать счет неоплаченным. Значит, ситуация становится критической. Дэвид узнает обо всем. Правда выплывет наружу. Надо убедить его в необходимости хранить тайну. Эти молодые люди совсем другие. Они нахально называют себя просвещенным поколением и не подозревают, как легко жизнь скрутит их в бараний рог. Дэвид унаследовал мягкосердечие Льюиса. Надо найти какое-то решение. Берта старается, но не может. В ее мозгу перемешиваются картины из прошлого и настоящего, она разговаривает то с мужем, то с медсестрой. И с телевизором тоже разговаривает. Ее палата больше похожа на гостиничный номер. Это Дэвид постарался. На стенах дубовые панели, из окна в форме звезды льется мягкий свет. Берта собирает волю в кулак и находит решение: она заплатит вперед. Пожертвует сразу большую сумму. Она и прежде так делала. И в Гарварде, и в Колумбийском университете научная работа ведется благодаря ее щедрости. Берта раздавала деньги благотворительным фондам всех мастей, ее атаковали с флангов жадные до денег политики. Надо собраться! Задача ясна, осталось только предложить решение. Берта позвонит тому человеку из школы в Олбани и выпишет ему чек. На огромную сумму. Нужна только чековая книжка. И телефон.
— Матушка!
Ее удерживают за руки.
— Матушка!
— Позовите врача.
Нет, не надо врача! Он умер. В 1857 году. В 1935-м. Или 1391-м. Его тело истлело, остались одни лишь кости. Воспоминания были его плотью, и Берта сожжет их. Это легко, только глазом моргнуть. Воспоминания призрачны. Они пахнут дымом. Они пахнут вишневым пирогом. Все истлевает и обращается во прах. Уолтер стал прахом. И Льюис тоже. Скоро и она обратится во прах. А если дать побольше денег, то и проблемы тоже обратятся во прах. Она построит корабль и спустит его на воду. Ее запомнят все, даже те, кто никогда ее не знал. Она будет жить в их памяти, как воспоминания живут в ее мозгу. Люди будут помнить ее так же живо, как помнит она потоп в подвале. Запомнят, как запоминают молнию, сверкнувшую над верхушкой мачты, как боль во время родов, как скучную случайную связь. Подумать только, когда Льюис умер, к ней многие сватались. Носили ей, морщинистой старухе, цветы. А сами моложе ее лет на тридцать. Она вспоминает, и вспоминает, и вспоминает. Память приходит не вспышками, а шумящим потоком. События накладываются одно на другое, время раскачивается вперед-назад, словно качели, люди, которых Берта не знает, пожимают ей руку, разговоры, секунду назад казавшиеся осмысленными, превращаются в рев прибоя, рамка, в которую заключены фотографии в альбоме, трескается и съеживается, берега реки сползают в воду, в черноту, во тьму.
— Миссис Мюллер!
— Матушка!
Миссис Мюллер.
Матушка.
Да, она миссис Мюллер. У нее был муж. Да, она мать. У нее есть сын.
Глава двадцатая
Я висел на телефоне целый день, но все-таки отыскал Нью-Йоркский центр социально-психологической реабилитации. Там, где и сказал Джо, в пятнадцати километрах от Олбани. И назывался он теперь «Реабилитационный центр „Зеленые сады“». Дрисколл, заместитель директора, рассказал мне, что в предыдущем воплощении центр был самой что ни на есть обыкновенной психушкой. Обитые войлоком стены, электрошоковая терапия и все такое прочее. Как и многие подобные заведения, центр пал жертвой борьбы за права человека, так что все пыточные инструменты демонтировали и наняли персонал помягче. Теперь «Зеленые сады» специализировались на лечении пациентов с травмами позвоночника. Дрисколл рассказывал об этом с удовольствием, по всей видимости, он сам себе казался этаким неофициальным летописцем.
Я спросил, сохранились ли старые карточки больных.
— У нас тут пару лет назад отопление начало барахлить. Беру фонарик, лезу в подвал. Пылища — еле прочихался, чуть глаза не выскочили. И тут — что такое? Огромная куча всяких писем, медицинских карт и еще каких-то записей. Их никто лет двадцать не трогал.
106 
