14 
Дав себе слово впредь даже в мыслях не обижать покойного родителя, Таггарт решил, что глупо отказываться от груды денег, которые могли бы пригодиться Джейсу и Сюзанне, собирающимся в ближайшем будущем обзавестись, очевидно, не только собственным хозяйством, но и потомством. В связи с этим представлялось целесообразным внимательно, а не бегло прочитать все письма, составить себе целостную картину ситуации с Баллантре и лишь после этого подписать документы. Шкатулку же либо отправить Мойре Синклер, если окажется, что она того заслуживает, либо передать ее Джейсу, либо уничтожить.
Он вновь сосредоточился на письмах и обнаружил различие в надписях на конвертах: если поначалу отправитель обращался к получателю как к своему деловому партнеру – мистеру Таггарту Дж. Моргану-старшему, то позднее перешел на лаконичное обращение по имени и фамилии – Таггарту Моргану. В левом верхнем углу значилось только короткое «М. Синклер». Однако в последних письмах шотландка стала писать свое имя полностью. Интересно, подумал Таггарт, чем это обусловлено? И знала ли Мойра, что его отец умирает от рака? Не боялась ли она, что ее письмо прочтет вместо него кто-то другой?
Таггарт взял в руки пачку самых старых писем, откинулся на спинку кресла и поморщился от противного скрипа кожи, ненавистного ему с детства. Как бы в знак протеста он положил ноги на стол, скрестив их в лодыжках, и перевернул стопку конвертов так, что сверху оказалось письмо, отправленное Мойрой первым.
Затем он открыл конверт и вынул из него несколько сложенных листков, испещренных тем же корявым почерком, которым был написан адрес. Не обращая внимания на участившийся стук сердца в груди, Таггарт разгладил листы бумаги, глубоко вздохнул и пробормотал:
– Теперь уже ничего не поделаешь! Придется читать.
По спине его побежали мурашки: к знакомому и привычному трепету, всегда охватывающему его в предвкушении какого-то открытия, примешался страх. И на этот раз он был вынужден в этом себе признаться.
С того момента, когда Таггарт погрузился в изучение писем из Шотландии, он утратил чувство времени. Как не заметил он и того, что Джейс и Сюзанна ушли из дома. История, написанная корявым почерком, поглотила его целиком, хотя она и содержала только половину правды, ту, что знала женщина по имени Мойра.
Обладавшая живым умом и не стеснявшаяся подтрунивать над собой, домоуправительница перемежала свои нескромные признания с искренними и порой трогательными словами благодарности человеку, коренным образом изменившему ее жизнь, хотя они с ним и были знакомы только заочно, по переписке. После прочтения всех ее писем Таггарт почувствовал, что определенно уже знает ее и без колебаний выделит среди окружающих, если их пути пересекутся.
Но при всем при том все мучившие его вопросы так и остались без ответа. Он по-прежнему не знал ни возраста, ни семейного положения, ни действительного статуса Мойры, как не составил он себе представления и о ее внешности. Он лишь предположил, что заботился о ней в детстве ее дядя, конечно, если только она не была однофамилицей тех самых Синклеров. Очевидным представлялось ему и то, что она проживает в замке в настоящее время, будучи к нему искренне привязана, как и любой человек, родившийся и выросший в каком-то определенном месте, с которым исторически связана его семья. Но выполняла ли она поручения его отца за плату либо из иных соображений, Таггарт-младший точно не знал. Равно как он все еще недоумевал, что заставило отца стать владельцем поместья Баллантре.
Несомненно, письмам сугубо личным предшествовала более сдержанная деловая переписка. Таггарт просмотрел досье документов, сложенных в отдельные папки, но нашел там только отчеты о ремонтных работах и контракты, вдаваться в детали которых не стал.
Одно только не вызывало у него сомнения – то, что Мойра вполне довольна договоренностью, имеющейся у нее с Таггартом-старшим, и считает его своим благодетелем. Это следовало из многих ее писем, в которых она постоянно подчеркивала, что жизнь обитателей Баллантре стала значительно приятнее и легче исключительно благодаря его благодеяниям.
Тем не менее она вовсе не раболепствовала перед ним, выказывая ему свое уважение и признательность. Лишены были ее письма и флера сентиментальности, скорее, их следовало бы охарактеризовать как дружественные. И по мере того как дружба между корреспондентами росла и крепла, тон их становился все более откровенным. Порой Мойра даже позволяла себе грубовато шутить и задиристо иронизировать, поддавшись соблазну опробовать свой сочинительский талант.
14 
