17 
— Очень даже неплохо, Артур, — отозвался отец, опуская стекло со своей стороны. — Слегка задержались в пробке у Четырех Дорог, но там всегда пробка по воскресеньям, так что это нормально.
— Ага, эти чертовы недоучки, которые выезжают кататься только по выходным. Житья от них нет, идиотов. Упс, извините за выражение. — Он сделал вид, что только теперь заметил, как я выхожу из машины. — Как поживаешь, малыш? Я смотрю, у тебя с собой книжка. — Это было карманное издание «Лексикона прописных истин» Флобера.
— Да, дядя. Я знал, что ты будешь не против.
(Я выразительно покосился на матушку.)
— Конечно, не против. Но сперва мне потребуется твоя помощь.
Упс.
Дядя Артур с кряхтеньем выпрямился, схватившись за поясницу и всем своим видом давая понять, как он стар и немощен, и принялся растирать толстые швы на своей вязаной кофте, как будто это были мышцы, сведенные судорогой.
— У меня там в саду один пень, мерзопакостный просто пень, я с ним умаялся. Сходи сам посмотри. А вы все пока проходите в дом.
(Найджел был освобожден от подобных поручений из-за каких-то невразумительных болей в груди; Мэри — на том основании, что она девчонка; родители — потому, что они родители.)
И все же я восхищался этим старым пронырой. Если у него и вправду болела спина, то исключительно потому, что подушка на кресле неудобно завернулась под поясницей. Он никогда в жизни не стал бы возиться в саду и выкорчевывать какие-то пни в воскресенье после обеда. Полчаса в кресле с воскресной газетой — вот и все физические упражнения, на которые он мог бы себя подвигнуть. Просто дядя мне мстил — это была замысловатая, изощренная и долгосрочная месть, которая растянулась на несколько лет. Однажды, когда я был еще совсем маленьким и наивным, мы приехали к дяде Артуру, и он встретил нас страшной сказкой о том, как он напахался в саду. Пока он долго и нудно рассказывал папе про сорта капусты, я пошел на веранду и потрогал его кресло. Теплое, как гусиное дерьмо. Как я и предполагал. Когда на веранду поднялись все остальные, я заметил как бы между прочим:
— Дядя Артур, как же ты говоришь, что копался в саду… твое кресло все еще теплое.
Он одарил меня таким взглядом, что я сразу понял: он никогда меня не простит, — и вдруг сорвался с места и унесся в глубь дома с живостью и проворством, весьма нетипичными для немощного старика, который смертельно устал, пропалывая капусту.
— Фердинанд! — заорал он благим матом. — Фердинанд. ФЕРДИНАНД!!! — Из гостиной послышалось дружелюбное шлепанье лап, какое-то слюнявое чавканье и глухой удар тапком по боку Лабрадора. — Не лезь в мое кресло и пеняй на себя, если я тебя еще раз поймаю.
И после того случая всякий раз, когда мы приезжали к дяде Артуру, он находил для меня какую-нибудь не особо напряженную, но зато неприятную работу: отвернуть хитрый зажим, чтобы слить масло из его машины («Только ты осторожней, малыш. Не испачкайся»), или вырвать крапиву («Прости, малыш, у меня все перчатки дырявые, а других нет»), или сбегать вдогонку за почтальоном («Надо успеть, пока он не отправил письма. Знаешь что… я засеку время». Это было ошибкой. Я упустил почтальона и сам едва не надорвался, пока бегал туда-сюда). На этот раз дядюшка приберег для меня здоровенный пень. Дядя Артур вырыл вокруг него мелкую канавку, оставил на виду несколько тонких корней и специально присыпал землей толстый корень — с ногу, наверное, толщиной.
— Тебе не составит труда его выкопать, малыш. Если, конечно, корни уходят неглубоко.
— Ага. И там еще этот, большой. Который ты засыпал землей, — сказал я. Наедине друг с другом мы были достаточно откровенны. Тем более что дядя мне нравился.
— Засыпал землей? Ты о чем, малыш? Что?! Там еще корень?! Ой, мамочки. Подумать только: такой вроде бы небольшой пенек — и столько корней! Ну да ты у нас мальчик умный и сообразительный, я даже не сомневаюсь, что ты что-нибудь придумаешь. Да, кстати, ты осторожнее с киркой. С нее головка слетает. Ладно, за чаем увидимся. А я пойду в дом, а то что-то прохладно. — С тем он и ушел.
У меня было несколько вариантов «военной хитрости», которые, впрочем, не отличались особым коварством. Можно было создать иллюзию бурной деятельности, раскидав землю в радиусе нескольких ярдов от пня (скажем, до парников с салатом-латуком). Можно было сломать кирку и лопату, но тогда мне пришлось бы объясняться с отцом. Самое гениальное, что пришло мне в голову — хотя мне пришлось отказаться от этой идеи за неимением пилы или хотя бы ножовки, — это спилить пень как можно ближе к земле и присыпать его землей. («Ой, дядя, прости, ты же не говорил, что мне нужно выкорчевать этот пень — мне показалось, ты попросил меня что-то придумать, чтобы ты не спотыкался об него в темноте».)
17 
