253 
Интеллигенция, все более одержимая «волей к смерти», из чувства самосохранения бросается к народу, искони носящем в себе «волю к жизни», и наталкивается на усмешку и молчание, «а, может быть, на нечто еще более страшное и неожиданное…» В «Стихии и культуре» эта мысль еще более заострена. Блок рисует образную картину: интеллигенция бесконечно и упорно строит свой муравейник культуры на «не отвердевшей коре», под которой бушует и волнуется «страшная земная стихия — стихия народная», неукротимая в своей разрушительной силе.
Теперь, через десять лет, в статье «Интеллигенция и революция» (начало 1918 г.) и докладе «Крушение гуманизма» (апрель 1919-го) Блок довел свои выводы до логического конца. Четыре последних века, писал он, Европа развивалась под знаком гуманизма, лозунгом которого был человек, свободная человеческая личность. Но в тот момент, когда личность перестала быть главным двигателем европейской культуры, когда на арене истории появилась новая движущая сила — массы, — наступил кризис гуманизма. Он умер вместе с Шиллером и Гете, которые были «последними из стаи верных духу музыки» (под музыкой Блок понимал первооснову и сущность бытия, своего рода высшую гармонию жизни). XIX век теряет цельность и единство культуры, дух музыки отлетает от него, с чудовищной быстротой развивается механическая цивилизация, «устраняется равновесие между человеком и природой, между жизнью и искусством, между наукой и музыкой, между цивилизацией и культурой — то равновесие, которым жило и дышало великое движение гуманизма». Музыка покинула «цивилизованное» человечество и вернулась в ту стихию, из которой возникла, — в народ, в варварские массы «Массы, не владея ничем кроме духа музыки, оказываются теперь хранителями культуры» Блок с поразительной остротой предчувствовал, что грядет новая, жестокая антигуманная эпоха, когда на место «человека гуманного, общественного и нравственного» придет новый человек — «человек-животное», «человек-растение», одаренный «нечеловеческой жестокостью» и стремящийся «жадно жить и действовать», глухой к мелодии об «истине, добре и красоте». И тем не менее Блок объявлял, что он с этим человеком! К старому «гуманному» миру он не испытывал ни малейшей симпатии. Этот мир гибнет за «измену музыке», за роковую немузыкальность (пошлость, серость). И отсюда вывод Блока — нужно принять жестокость нового мира каких бы жертв это ни стоило и слепо отдаться стихии музыки, ибо только музыка спасет человечество от гибели в тисках «цивилизации». В дневнике его этих дней есть такая запись: «Ясно, что восстановить… права музыки можно было только изменой умершему…
Но музыка еще не помирится с моралью. Требуется длинный ряд антиморальный. Требуется действительно похоронить отечество, честь, нравственность, право, патриотизм и прочих покойников, чтобы музыка согласилась примириться с миром». В Октябрьской революции Блок увидел последнее, победное восстание «стихии», «окончательное разрушение», «мировой пожар». В слове «революция» он, по его словам, ощущал нечто «страшное»: беспощадность народной расправы, большую кровь и невинные жертвы. В темном зеркале «музыки» он увидел торжество «стихии»: черную ночь, белый снег, красный флаг, красную кровь на снегу и вьюгу, вьюгу, вьюгу… Все эти мысли, ощущения, наблюдения и предчувствия воплотились в последнем великом творении Блока — поэме «Двенадцать». Здесь Блок воспел именно то, от чего в свое время с ужасом отшатнулся Пушкин — русский бунт «бессмысленный и беспощадный». Центральной темой поэмы о революции он сделал историю уголовного преступления — ненужное и случайное убийство проститутки Катьки.
Работу над «Двенадцатью» Блок начал в январе 1918 г. (По его собственному признанию, первыми стихами из нее, пришедшими на ум, была строчка:
«Уж я ножичком полосну, полосну!» Только потом он перешел к началу.) Поэма была закончена 29 января. В этот день он записал в дневнике: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг… Сегодня я — гений». На другой день — 30 января — Блок написал «Скифов». Оба сочинения были вскоре напечатаны в левоэсеровской газете «Знамя труда». Ни одно литературное произведение того времени не вызывало такого бурного резонанса в обществе — такой хвалы и хулы, таких восторгов и проклятий, как «Двенадцать».
Поэма мгновенно разошлась на лозунги, цитаты, поговорки, вышла на улицу.
Вскоре Блок мог видеть свои стихи на плакатах, расклеенных на стенах или выставленных в магазинных витринах, на знаменах красноармейцев и моряков. Однако и тех, кто безусловно принял поэму Блока, и тех, кто обрушился на нее с гневными нападками, одинаково смущал Христос, появившийся с красным флагом перед красногвардейцами в последней главке «Двенадцати».
253 
