— Я хотел поблагодарить вас и вашу жену за то, что вы сделали для моего ребенка.
И я понял, что это отец семейства в конце коридора, где был пожар.
Я предложил ему зайти выпить. Я видел, что он почти плачет от унижения и стыда из-за необходимости благодарить. Я сказал, что жены нет, но я передам, что он заходил. Он зашел, показывая, что не хочет оскорбить меня отказом, но пить отказался.
Я старался изо всех сил, чтобы не показать, что ненавижу его, но это, должно быть, было заметно. Я ненавидел его с ночи пожара. Он относился к тем неграм, которые оставляют жену и детей на пособии, а сами уходят и развлекаются, живут собственной жизнью. Я читал о разрушенных негритянских семьях Нью-Йорка. И как устройство и несовершенство общества заставляют мужчин покидать своих жен и детей. Я понимал это разумом, но чувства мои восставали. Какого хрена им надо было жить собственной жизнью? У меня ведь не было собственной жизни?
Но потом я увидел, что по этой молочно-шоколадной коже катятся слезы. И разглядел его длинные ресницы над мягкими коричневыми глазами, и услышал его слова:
— Дружище, — сказал он. — Моя девочка умерла сегодня утром. Она умерла в больнице.
Он пошатнулся, я подхватил его, и он сказал:
— Говорили, что она поправляется, что ожоги не очень тяжелые, но она все-таки умерла. Я приходил к ней, и все в этой больнице на меня смотрели. Понимаешь? Я был ее отцом. Где я был? Чем я занимался? Как они осуждали меня. Понимаешь?
У Валли в гостиной на случай прихода отца или братьев была бутылка виски. Ни Валли, ни я, как правило, не пили. Но я не знал, где она держит эту бутылку.
— Подожди минутку, — сказал я плачущему мужчине. — Тебе надо выпить.
Я нашел-таки бутылку и достал два стакана. Мы оба выпили не разбавляя, и я увидел, что ему стало лучше, он взял себя в руки.
Наблюдая за ним, я понял, что он пришел не для того, чтобы поблагодарить несостоявшихся спасителей дочери. Он пришел, чтобы излить кому-нибудь свое горе и свою вину. Поэтому я слушал и старался, чтобы мои чувства к нему не выражались у меня на лице.
Он осушил стакан, и я подлил ему виски. Он устало откинулся на диване.
— Знаешь, я никогда не хотел уходить от жены и детей. Но она была слишком живой и слишком энергичной. Я много работал, работал на двух работах и копил деньги. Я хотел купить дом и нормально растить детей. Но она хотела развлекаться. Она была слишком энергичная, и я должен был уйти. Я старался видеться с детьми почаще, но она мне не разрешала. Если я давал ей лишние деньги, она тратила их на себя, а не на детей. А потом, понимаешь, мы все больше отдалялись, и я нашел женщину, которой нравилось жить, как я живу, и я стал чужим для собственных детей. А теперь все осуждают меня потому, что моя девочка умерла. Как будто я один из этих перелетных пижонов, оставляющих женщин умирать с голоду.
— Это твоя жена оставила их одних, — сказал я.
Он вздохнул.
— Я не могу осуждать ее. Она сойдет с ума, если каждый вечер будет сидеть дома. И у нее не было денег на няньку. Я должен был либо развязаться с ней, либо убить ее, одно из двух.
Я ничего не говорил, а лишь смотрел на него, а он на меня. Было видно, что он унижен от того, что приходится рассказывать о таких вещах постороннему, причем белому. А потом я понял, что я — единственный, перед кем он может обнаружить свой позор. Потому что я был не в счет и потому, что Валли погасила пламя, опалявшее его дочь.
— Она чуть не убила себя той ночью, — сказал я.
Он снова разрыдался.
— Она так любит своих детей, — сказал он. — То, что она оставила их одних, ничего не значит. Она всех их любит. И она не сможет себе этого простить, вот чего я боюсь. Эта женщина сопьется и умрет, она опускается, друг. Я не знаю, что я могу для нее сделать.
Я ничего не мог сказать на это. В глубине сознания я думал, что пропал день работы, что мне не вернуться к своим записям. Я предложил ему поесть. Он допил виски и поднялся, чтобы уходить. Снова это стыдливое и униженное выражение на лице, когда он благодарил меня и мою жену за то, что мы сделали для его дочери. Потом он ушел.
Когда Валли с детьми вернулась вечером домой, я рассказал ей, что произошло, и она пошла в спальню и проплакала, пока я готовил детям ужин. А я думал о том, что осудил человека прежде, чем встретился с ним или что-то о нем узнал. Как просто я определил его место, выведенное из прочитанных книг, среди пьяниц и наркоманов, переехавших в наш квартал. Я представил его, бежавшего от своего народа в другой мир, не такой бедный и черный, из рокового круга, в котором он был рожден. И он оставил свою дочь умереть в огне. Он никогда не простит себя, и его суд куда строже, чем то, что я вывел для себя в своем невежестве.