32 
Харитонов никогда не питал радостных чувств к классической музыке. Он любил бодрые песни, слушая которые можно было легко нарисовать собственное будущее. Вся же остальная музыка, которая не сопровождалась словесными пояснениями или же утверждениями, была для него непонятна. Исключение составляли только танцевальные мелодии, но в них не было ничего серьезного, а стало быть, и задумываться о значении и смысле этих мелодий не стоило. И вот здесь вдруг, присев в непонятном месте, ощутил Харитонов в себе какую-то нервную дрожь и понял, что это дрожит в нем тот самый первый шквальный аккорд оркестра, после которого так независимо и мелодично зазвучала скрипка. И дрожь, возникшая в нем от того аккорда, не вызывала сопротивления разума или кожи. Была она странного свойства и существовала как бы отдельно от человека, так, что в конце концов Харитонову стало ее жаль – может, и не ее, но пробужденная аккордом жалость стала нарастать и заполнять собою настроение человека, и уже не осталось в человеке конкретной жалости к исчезнувшему аккорду или чему-либо еще, а была единая жалость ко всему, включая себя и весь мир.
Харитонов закрыл глаза и оставил свои мысли на потом: думать под такую музыку оказалось невозможно. Она, как проворный кинематограф, проносила перед закрытыми глазами Харитонова картинки его детства и оборванной на полуслове юности. Сквозь закрытые глаза он видел отца, вернувшегося с рыбалки, в грязных высоких сапогах зашедшего прямо в комнату с двухкилограммовым лещом в руках. Рассердившаяся мать вытолкала отца в коридор, а потом, стоя на коленях, долго терла тряпкой пол, на котором наследил отец.
…По зимнему льду Лачи на санях он спешил в село Ноколы, особняком стоящее на другом берегу озера, чтобы там чего-нибудь выменять на восемь брикетов коричневого мыла, привезенного дядей из самой Москвы. Да, обмен тогда оказался удачным – назад он возвращался с тремя крепкими вениками, большим куском сала и бутылью клюквенной настойки. Жизнь была интересна своими странностями, тем, к примеру, что в Каргополе можно было до блеска отмыться и попариться в бане, но чтоб каждый день сытым ходить – не получалось, а в Ноколах и Труфаново – наоборот: мыться негде и нечем, а еды – живот переварить не успевает…
Потом был праздник, и они с Грицаком разукрашивали пароход «Никитин» лозунгами и просто цветными лоскутами. Возились целый день, а наутро с рассветом примчались на пристань, и капитан, привыкший приходить на пароход первым, слегка растерялся, потому как хотел сразу и хвалить, и ругать их. Может именно из-за этих взаимоисключающих желаний он просто по-мужски пожал им руки, поздравил с праздником и пожелал дожить до всемирного счастья, до той поры, когда во всем мире, и даже в далекой Африке, не останется обездоленных и эксплуатируемых. Потом на пристани собирались музыканты. Собирались долго, часа полтора. А когда собрались, то все поднялись на корму парохода и принялись разыгрываться. Вдоль берега к тому времени уже прогуливались горожане. Капитан, спросив у дирижера, все ли в сборе, дал команду отчаливать, и до самого вечера вдоль берегов озера Лачи кругами плавал пароход «Никитин», на борту которого бравурно шумел городской оркестр, распространяя праздничную музыку и такое же настроение на близлежащие села и хутора. А вечером, когда уже причалили, начальник городского ОРСа бесплатно накормил музыкантов и на площадке для гуляний, что находилась между тремя старинными соборами и берегом озера, произнес речь, в конце которой пожелал пролетариям всех стран соединиться. Потом были танцы под музыку того же оркестра. А на следующее утро, когда все проснулись и вышли на улицы, – праздника уже не было, город был грязным, и к полудню зарядил мелкий осенний дождь…
Да, было очень жаль это полузабытое прошлое, но уже и первый аккорд оркестра растворился в воздухе тайги, уже и он стал частью прошлого, а скрипка все еще звучала, время от времени поддерживаемая другими инструментами, и мелодия ее не вызывала дрожи, она была нежной и сонной, гладящей Харитонова по голове, как много лет назад гладила его перед сном мать.
– Кто?! – донесся до Харитонова резкий окрик со стороны оркестра. – Кто сфальшивил?! Я спрашиваю!
Музыканты отпустили музыку, и окрестная тайга притихла.
Харитонов протер глаза.
– Я последний раз спрашиваю! – снова резким фальцетом прозвучал голос дирижера.
32 
