Особенно,... 
57 
— Брат Агостино! — крикнули оттуда. — Остановите аутодафе!
Комиссар Трибунала прищурился. Теперь он видел, что это монахи — двое крепких, высоких доминиканцев.
— У нас требование о передаче Олафа по кличке Гугенот Сарагосскому Трибуналу!
— Как так? — не понял брат Агостино и принял из рук пробившегося сквозь толпу монаха четвертушку бумаги.
Это действительно было требование столичного Трибунала. Печать Главного инквизитора говорила сама за себя.
— Мы его забираем, — кивнул один из доминиканцев.
— Но как?.. Откуда?.. — запротестовал Комиссар. — Олаф Гугенот и в Сарагосе-то никогда не был! За что его там обвинять?
— Это нас не касается, — замотал головой доминиканец. — Мы только исполняем приказ.
Бруно сделал единственное, что мог: вместо одного из имен вписал «Олаф Гугенот», а на месте адреса — название своего города. Так что общее число истраченных листов с печатью Главного инквизитора с числом отправленных требований совпадало. А уже на следующий день, сославшись на плохую освещенность, Бруно переместился к окну и теперь записывал показания свидетелей и подсудимых, не переставая следить за тем, что происходит во дворе.
Там, во дворе, как всегда, стояла длиннющая очередь из привезенных со всех концов Арагона подсудимых — каждый в сопровождении доставившей его пары доминиканцев. Ни Трибунал, ни тем более пересыльная тюрьма с потоками хлынувших из провинций подсудимых не справлялись. И простых людей среди отобранных у провинциальных Трибуналов подсудимых почти не было — все больше старосты да главы советов.
«У честного мастера и часы не лгут», — спасаясь от новых мыслей, повторял слова отца Бруно, однако это уже не помогало. Отсюда, из окна Трибунала, он уже видел, что Арагон состоит из многих сотен отдельных «часов», и прямо сейчас Инквизиция под видом борьбы с ересью методично выдергивала из них притертые регуляторы хода, ничего не ставя взамен. Огромный церковный механизм целенаправленно разрушал всю систему самоуправления городских магистратов, сельских общин и ремесленных цехов.
А однажды вечером, когда работа уже подходила к завершению, Бруно привычно глянул в окно, и все посторонние мысли как сдуло ветром. Возле здания Трибунала остановилась тюремная карета, и из нее вывели путающегося в собственных ногах Олафа.
— Я в туалет! — крикнул Бруно старикану и выскочил в коридор.
— Смотри недолго! — отозвался Комиссар. Бруно скатился по лестнице, выскочил во двор и метнулся к охранникам.
— Наконец-то вы его привезли!
— А что такое? — оторопели доминиканцы.
— У нас уже все свидетели по его делу собрались!
— Но его сначала положено оформить в тюрьму, — возразили монахи.
— Я сам оформлю, — отмахнулся Бруно. — Давайте я распишусь!
Доминиканцы глянули на выстроившуюся перед пересыльной тюрьмой очередь, затем на давно знакомого им шустрого писаря Трибунала и после секундного замешательства махнули рукой.
— Ладно, расписывайся…
Бруно выхватил у них сопроводительный лист, размашисто начертал «Руис Баена» и подхватил отца под руку.
— Олаф…
Мастер лишь мотнул головой, но продолжал смотреть вниз — под ноги.
— Он не слышит ничего, — пояснил один из собравшихся отъезжать на карете доминиканцев. — У него что-то внутри головы лопнуло.
Бурно глянул на вытекшие из ушей да так и присохшие на щеках струйки крови, стиснул зубы и силой потащил Олафа прочь от здания Трибунала.
Кампанию Инквизиции против «новохристиан» Томазо открыл сам — естественно, в один из еврейских праздников.
— Мир вам, — вошел он во главе двух дюжих охранников в первый же еврейский дом.
Они обедали — всей семьей.
— Мир и вам, сеньоры, — нерешительно заулыбалось в ответ еврейское семейство.
— А кто из вас Себастьян?
— Я, — привстал один, красивый парень лет семнадцати.
— Рубаха чистая… молодец, — прищурился Томазо, подошел ближе и принюхался. — И тело вымыл. В честь праздника?
— Да, — растерянно ответил тот и тут же спохватился: — Нет, что вы! Просто захотелось помыться, а рубаху мать постирала.
— А почему креста на груди нет? — не давая ему опомниться, поинтересовался Томазо.
Парень охнул и торопливо прикрыл рукой треугольник груди.
— Простите, я забыл.
Томазо понимающе улыбнулся, подошел к столу и пригляделся к блюдам.
— Конечно же, кошерное… и ты, как я вижу, тоже ешь…
57 
