Последние отзывы

  120  

Макс, удивленный таким поворотом событий, спросил, при чем тут композиторы. И по глупости даже напомнил, что он и сам-то…

Ты не понимаешь, отмахнулась Мишель, ты очень талантлив, да, но… Это земной талант, понятный. А когда слышишь «Вальс золотой реки», то словно… словно… Это совсем нездешнее что-то. И он такой, знаешь… словно ребенок, словно наш Филипп. У него, знаешь, если прищуриться, то вокруг головы…

Этого Макс уже вынести не мог и резонно заметил, что кроме ресниц и этого вокруг головы у Антуана морда в прыщах, нет голоса и одна нога короче другой на три дюйма. И чего он, Макс, не понимает, почему все парижское общество пребывает в такой эйфории по поводу «Вальса золотой реки». Там использована простейшая гармония и одна из моцартовских тем, написать нечто в этом роде может и обезьяна. Мда, сокрушался Макс. Про обезьяну, пожалуй, лишнее. Вышло так, словно я завидую.

Антуан де Сент-Обэр был последним увлечением парижского общества. Антуану писали стихи и посвящали музыкальные пьесы. Поэтический образ Антуана витал над Парижем – он так точно ложился на популярные нынче увядающие лилии и лунные дорожки. Юный, хрупкий, гениальный, смертельно больной. «Вальс золотой реки» гремел из каждого окна, даже шарманщики сменили барабанчики с извечным «Сурком» на мелодичное «Тарататам-та-там, та-там…». Винсент д’Эбре выставил в Салоне триптих «Антуан и Ангел Смерти», где Антуан, бледный и поверженный, прятался от Ангела за серебристым меховым пледом – виден был лишь точеный профиль и бессильная рука, свешивающаяся с подлокотника волтеровского кресла. В пику Салону Гийом Поллен устроил целую выставку своих работ, посвященных Антуану, – на одной из них месье де Сент-Обэр был изображен с золотыми крыльями, на которых порхал над земной юдолью, словно бабочка-переросток, на другой представлял собой грозовую тучу, несущуюся на Париж с очевидной целью очистить его от скверны материализма и вернуть в лоно духовности.

Но особенно на Антуане помешались парижские дамы. Пожилые девы и циничные проститутки, стриженые феминистки, почтенные матроны, школьницы, гувернантки, зеленщицы, графини, няньки… Весь город внезапно наполнился вздохами. По утрам у дверей фамильного дома Сент-Обэров на рю де Шантильи копились горы букетов и корзин с лилиями (любимые цветы Антуана), эйнемовские жестянки с шоколадом, вкусно пахнущие сквозь вощеную бумагу, перевязанные ленточками жареные поросята, баночки с вареньем из роз, пакетики кофе, жестянки трубочного табаку, альбомы для записи нот в кожаных, тисненных золотом переплетах, ароматные свечи и конверты, конверты, конверты. В конвертах были стихи, признания в любви и чеки.

Время от времени Антуан выбирал из груды конвертов один и писал ответ. Он прекрасно писал. Ответное письмо было напоено сладчайшим ядом – смесью лести, невысказанных перспектив неземного блаженства, нежности и очаровательной детской невинности. Антуан, судя по этим письмам, был сущим дитятею в любых бытовых вопросах, и от строк веяло той же застенчивой беспомощностью, какой природа столь щедро наделила детенышей зверей и людей. Явное следствие естественного отбора, хмыкнул Макс, сторонник дарвиновской теории. Ни одна самка не обидит детеныша, если у него розовые пяточки и пушистые ресницы. Циничный мужик этот английский доктор. Но какой умный.

С избранной дамой завязывалась нежная переписка. Если дама оказывалась с перспективой (скажем, она была богата, или знатна, или вхожа в известный салон, или у нее в лавке была особенно вкусная сдоба) – переписка становилась все нежнее и нежнее. Таких дам обычно было несколько, и каждая считала себя единственной. Макс, будучи здравомыслящим и очень добрым человеком, читал десятки этих писем: к нему приходили посекретничать юные родственницы и подружки Мишель, плакали, благодарили за носовой платок, вытирали нос, советовались, как быть дальше. Внешность его располагала к откровенности – Мишель не раз, смеясь, замечала, что ему бы очень подошла карьера священника. Только не католического, хихикала она, а вашего, знаешь, такой здоровый, пузатый, весь в золоте, с вот такущим крестом. И рожа красная. А я, она мечтательно заводила глаза, я была бы попадьей! И у нас был бы не один Филипп, а куча детишек… Матушка… как по-русски «Мишель»?

Михалина, бурчал в ответ Макс. Но это малороссийское имя, а в России такого нет. Ну, нет так нет, покладисто отвечала Мишель. Я бы сменила имя, раз так. Была бы матушка Параскева, – по-русски она говорила ужасно смешно, с неправильными ударениями и картавя. Макс от этого таял, так что хоть на хлеб мажь. И выкопала же откуда-то эту Параскеву, ну и имечко.

  120